Восемьдесят сигарет

– Токарь, хватит, – вмешалась Нина.

– Помолчи, – ответил он и продолжил. – Да, выстрелю. Потому что очень не люблю, когда из меня пытаются сделать дурака. Теперь хорошенько подумай и ответь: пошла бы ты в полицию, если бы мы тебя отпустили?

Марина помолчала несколько секунд, а потом ответила подавленным, еле слышным голосом:

– Да.

– Ну вот, – Токарь бросил окурок на пол и затушил ногой. – Значит, ты согласна, что пока мы не можем тебя отпустить?

– С… согласна, – снова отозвалась женщина.

– А коли так, то придётся тебе нас потерпеть пару часиков. Потерпишь?

Женщина кивнула.

– Мо-ло-дец, – Токарь потрепал её по голове.

Он убрал пистолет за пояс, потянулся, хрустнул шеей и спросил:

– Тебя звать-то как?

– Марина.

– Марина. Хорошее имя. У меня матушку так зовут.

Он сунул руку в карман, вытащил смятые купюры и, не считая, положил их сверху на телевизор.

– Это тебе за неудобства.

Вместе с Ниной он вышел из комнаты и закрыл дверь.

Старые китайские часы на стене кухни протрещали женским электронным голосом время. Два часа дня.

Токарь достал телефон и набрал Винстону.

***

Во втором бараке нас четверо. Мы живём в самом крайнем «проходе». Ближе всех к туалету, разумеется. «Проход» – отгороженная занавеской секция, напоминающая купе поезда, – две двухъярусные кровати, между ними тумбочка.

Я пью чай. Двое других рабов играют в нарды. Четвёртый спит, отвернувшись к стенке лицом.

Он не просто раб. Он шлюха.

Его зовут Алексей. Лёша.

Я познакомился с ним ещё в следственном изоляторе, в камере которого провёл без малого три года. Когда я увидел Лёшу впервые, я не поверил своим глазам. Мне ещё не приходилось видеть ничего подобного. Дверь распахнулась, и в камеру быстро стало вползать нечто, отдалённо напоминающее человеческое существо.

Все мы, годами живущие реалиями тюремной жизни, сделались моральными уродцами с выжженными от окружающей нас жестокости душами, безразличные к страданиям других людей, равно как и к своим собственным. Психов, постоянно живущих в атмосфере безумства, трудно удивить сумасшествием других. Но Лёше это удалось. И если по коридору – стараниями двух молодых надзирателей – Лёша ещё хоть как-то шёл на своих двоих (правда, на корточках), то в камеру он не позволил себе войти как человек. Он в неё вполз, как провинившаяся перед хозяином собака. Перед тем как закрыть дверь, охранник сказал нам: «Вы уж это, помогите пацану разбибикаться. Сами видите…»

Прошло несколько минут, на протяжении которых никто из нас не проронил ни слова. Лёша по-прежнему лежал лицом вниз у самого входа. Затем я подошел к нему, присел рядом и осторожно позвал: «Парень. Эй, парень». «А?» – отозвался Лёша. Я спросил: «Что с тобой? Тебе плохо?» – «Мне нельзя с вами разговаривать» – «Что за глупости. Здесь все свои. Никто тебя не тронет».

И это была правда. Тут ему никто не причинит вреда, потому что эта камера – наша.