Восхождение Рэнсом-сити

Я вспомнил рассказы о путниках, которых холмовики похищали, мучили и убивали – возможно, из мести, а возможно, из-за того, что те нарушили какое-то неизвестное правило Племени, а может, вообще без причины, которую можно выразить словами. Я подумал о преданиях, повествовавших о проклятиях Племени, способности холмовиков менять облик и наводить порчу. Я не знал, желали ли они мне зла, не знаю и теперь. Я думал, что они могут причинить мне вред, сами того не желая.

– Знаете, – сказал я, – когда-то в детстве в месте, которое мы называем Восточным Конланом, но у вас, наверное, для него есть другое название, я сталкивался с вашим народом. То есть я…

Внезапно я осознал силу, с которой холмовики, должно быть, сорвали цепи с колеса, пробили набухший от воды корпус «Дамарис» и поднялись с илистого речного дна, – с такой же силой они много лет двигали то проклятое колесо. Меня пробрала дрожь.

Я сделал шаг назад. Холмовики приблизились. Тот, что с цепью, шел впереди. Я видел, где она разорвалась и где оставила на теле несчастного шрамы.

– Меня зовут Гарри Рэнсом, – сообщил я, но это, разумеется, было для них пустым звуком.

Вдруг меня осенило. Достав перочинный нож, я повернулся к ближайшему дереву и вырезал в мягком, мшистом стволе знак, который помнил очень хорошо и который они могли знать.

Какое-то время холмовики молча изучали знак, глядя то на него, то на меня, то друг на друга, пока я пытался объяснить, откуда его знаю, и рассказать им об Аппарате и о своем чудесном и великом предназначении, а также о том, почему мир понесет невосполнимую потерю, сгинь я в этих болотах. Вдруг холмовики начали качать головами, а плечи у них затряслись, и секунду спустя я сообразил, что они смеются, к тому же не слишком дружелюбно, – смеются надо мной.

* * *

Что ж! Думаю, пришло время все объяснить или пропустить шатания по болоту и перейти прямиком к Джасперу, его славе, богатству, Первой и Второй битвам и прочему.

Я долго не мог решить, как об этом рассказать, да и рассказывать ли вообще, – возможно, нужно лишь записать все, как есть, и посмотреть, что получится.

Это я все о том, что называю Процессом Рэнсома. Чтобы рассказать о нем, мне нужно вернуться назад, в детство, в старый добрый Восточный Конлан. Если хотите, можете пропустить эту часть и переходить к моменту, когда я добрался до Джаспера.

* * *

Мне было четырнадцать. Стояло лето восемьдесят третьего, может быть, восемьдесят четвертого года. Конлан был на полпути между тем, каким он был в моем детстве, и таким, во что превратился позднее, то есть сторожевым постом Линии. Я жил в доме отца, точнее, в том, что от него осталось, – старый дом и отцовское дело забрала Линия. Мы переселились в меблированные комнаты в южной части города. Будучи бесконечно заняты работой, мы с отцом подолгу друг друга не видели и не разговаривали.

В то лето я большей частью зарабатывал на жизнь рисованием вывесок. Этот фокус я вычитал в книге. Фокус убеждения угрюмых лавочников Восточного Конлана в том, что нет ничего лучше и респектабельнее ярко раскрашенной вывески, совсем как у входа в лавки Джаспера, где никто из нас никогда не был, удавался мне легко. На лето город благодаря мне стал ярче. Главным моим шедевром была вывеска с райской птицей над лавкой Конноли. Хозяин спросил: почему птица, а я ответил, почему бы и нет? Зимой ее сдуло ветром.

Тем временем отец по ночам, а иногда и вообще по нескольку дней кряду не появлялся дома, выполняя поручения новых властей Конлана в ближайшем городке Нью-Фоли. В чем бы ни заключалась его работа, она была тайной, и отец не говорил о ней. Он был молчалив и часто пребывал в дурном настроении. В конце концов, что он мог сказать? Дни напролет отец прислуживал линейным, унижавшим такого гордого человека, как он, – о чем тут говорить? В любом случае, я не хотел его слушать. Я бредил собственными идеями, думая, что когда-нибудь стану свободен, богат, знаменит и принесу миру свет. Кажется, я уже писал о том, как в грозу забрался на башню на вершине холма Грейди с воздушным змеем и проволокой, это было как раз в то лето. Так в то время выглядело дело моей жизни. Я обжег себе обе ладони, и поверьте мне, это не шутки, если вам нужно зарабатывать на жизнь ручным трудом. Отец на своем родном звенящем языке обозвал меня словом, которое, должно быть, значило «дурак». Я не мог и не хотел объяснить ему, зачем это сделал.