Воскресение Маяковского

Рита Райт рассказывает, что встретила Маяковского в те самые дни на той самой лестнице. Думала, он заходил к Брикам, оказалось – нет, не заходил, лишь стоял и слушал.

А вороны гости?!
                        Дверье крыло
раз сто по бокам коридора похлопано.
Горлань горланья,
                          оранья орло
ко мне доплеталось пьяное допьяна.

Пьяное допьяна. Пить чай перестали и, наказав себя, перешли на шампанское. Новый, суровый и какой там еще, ну, в общем, коммунистический быт…

Даже здесь, едва назвав предмет своей ненависти, он тут же отступает, кидается в сторону и торопливо размывает изображение, превращая его все в тот же туманный эвфемизм:

Я день, я год обыденщине предал…

Но уже понятно, что обыденщина, квартирошный дымок и ненавистный быт – это не просто вкусная еда и теплая ванна, против которых он, честно говоря, ничего не имеет. Повседневное окружение его любимой. Вороны-гости, друзья-соперники – вот главное препятствие на пути его любви. Это и названо всеми нехорошими словами, принятыми в то время к употреблению. И самое страшное, корень трагедии – в том, что ведь и сама любимая – неотъемлемая часть всего этого, и если он ни в чем ее не обвиняет, то только оттого, что любит:

Скажу:
          – Смотри,
                       даже здесь,

дорогая,стихами громя обыденщины жуть,
имя любимое оберегая,
тебя
      в проклятиях моих
                                обхожу.

Трагична, безвыходна любовь Маяковского, неустранимо препятствие на ее пути, по крайней мере в этой, сегодняшней жизни. Но поэме Маяковского в 1923 году до зарезу необходим оптимистический выход, без него она состояться не может. И Маяковский такой выход находит, убивая себя и воскрешая в будущем, в далеком и замечательном тридцатом веке. Там он, может быть, снова встретит свою любимую: «Нынче недолюбленное наверстаем…» А препятствие? А не будет никакого препятствия. Его, препятствие, не воскресят:

Чтоб не было любви – служанки
замужеств, похоти, хлебов…

Все, по сути, сказано достаточно ясно. Убийство соперника (или соперников, по всей видимости, они сменялись достаточно часто) заменяется невоскрешением. Результат, в конце концов, тот же самый, но зато – никакой уголовной ответственности, ни в житейском, ни в поэтическом смысле.

«С тех пор, как все мужчины умерли…» Эта строчка оплеванного им Северянина остается для него такой же заманчивой и в тридцать лет с той же силой стучит в его сердце, как стучала в двадцать…

6

Он нравился женщинам гораздо меньше, чем его менее приметные друзья, и в сто раз меньше, чем ему бы хотелось.

Надо думать, все у него в жизни было: и поклонницы, и почти постоянные романы, но как далеко это было от того, к чему он стремился! Он хотел всеобщего обожания, убийства наповал с первого взгляда, с одного каламбура. Он ведь был пленником больших чисел. Миллион любовей, миллион миллионов любят. Между тем его пугались и с ним скучали. Вне стихов и карт его как бы и вовсе не было. И в зрелые годы, как в годы юности, земля-женщина оставалась спокойной и не ерзала мясами, хотя отдаться.

По-видимому, все же он явился причиной одной-двух серьезных любовных трагедий, но и это его мало устроило.

Он вообще многим причинял боль, но хотел не этого: он хотел обладать. Однако ни одна из его главных любовей: ни Лиля Брик, ни Татьяна Яковлева, ни Вероника Витольдовна Полонская – никогда не принадлежали ему безраздельно. В этом прежде всего заключался трагизм его жизни.

После «разлада» 1923 года было еще купе на двоих в международном ночном вагоне, ленинградская гостиница, московские чтения поэмы и, наконец, совместная поездка в Ялту. Но что-то сдвинулось необратимо, и уже в середине 1924-го он объявляет, что «любви пришел каюк». Отныне, или, скажем, с начала 1925-го, Лиле Юрьевне лучше знать, тройственный союз Ося – Лиля – Володя приобретает, наконец, успокаивающую симметрию. Треугольник становится равнобедренным. Впрочем, какую ни взять фигуру, Лиля Юрьевна окажется на главной вершине. До самого последнего дня его жизни она была для Маяковского женщиной номер один, предметом безоговорочного восхищения и неустанного поклонения. Об этом знали решительно все, в том числе и те немногие женщины, которым судьба его была не безразлична. И это тоже не способствовало их решимости… Но и она зорко берегла свое первенство и, легко относясь к его увлечениям, не терпела и намека на нечто всерьез глубокое, на чье-либо владение его душой и самое главное – его стихами. Вообще, в тайных своих отношениях он мог быть свободен и с кем угодно, но на людях, публично, печатно – не смел ей никогда изменять. Публичное чтение им стихов, посвященных Татьяне Яковлевой (неважно кому, важно – не ей!), навсегда осталось в ее глазах самой страшной его изменой.