Воскрешение из мертвых

«…Странно, может показаться, что я пишу сейчас вроде бы обо всем, о чем угодно, но только не о собственном пьянстве. Ну что ж… Я хотел лишь обрисовать ту почву, на которой, как мне кажется, и произросло мое пристрастие к алкоголю. Пьянство — это почти всегда, я так считаю, попытка уйти от реального мира. Кстати, не оттого ли именно пьянство так часто завершается самоубийством? Одно время я даже придумал теорию, согласно которой я, мол, в отличие от людей непьющих, проживаю как бы две жизни, живу словно бы в двух различных плоскостях. Или можно сказать еще так: мир и антимир. Потому что в пьяном состоянии я воспринимаю жизнь, да и самого себя в этой жизни совсем не так, как тогда, когда я трезв. Этой теорией, подобными пьяными разглагольствованиями перед своими приятелями я частенько утешал себя, оправдывал собственную склонность к спиртному. Что ж, в этой моей теории одно только было верно: действительно, за стаканом вина, за рюмкой, глуша себя водкой, я сам себе представлялся иным, чем был на самом деле, и человеческие отношения тоже представлялись иными, все становилось проще, доступнее и допустимее. Это меня и привлекало. В обычной, нормальной жизни, например, найти себе друга, близкого человека непросто, это целая проблема, а в пьяном застолье — никаких проблем, заверения в любви и дружбе сыплются направо и налево. Да, надо признать и это: я искал таким образом человеческого общения, человеческой близости, но искал, как понимаю теперь, там, где можно найти только ложь, обман и предательство. В этом я убеждался не раз, это не пустые слова. Правда, добавлю: уроки не шли впрок. Тогда я чаще всего начинал пить один, но затем одиночество принималось давить меня, жажда общения гнала на поиски собутыльников. Все повторялось заново.

Вообще характер моих выпивок постепенно менялся. Если в самом начале я очень тяжело переносил опьянение, всякий раз на следующий день, а то и два дня подряд чувствовал себя отвратительно и физически и морально, в буквальном смысле валялся больной, то затем, постепенно втягиваясь, я словно бы обретал «форму»: я мог уже выпить сравнительно много и не опьянеть, да и наутро, хоть и с трудом, но вполне был в состоянии подняться. Потом незаметно наступил новый этап: я начал быстро пьянеть, едва ли не с первых двух-трех рюмок, даже один вид спиртного, кажется, делал свое дело, приводил меня в хмельное возбуждение, на другой день я бывал слаб и подавлен и оживал, только опохмелившись. Возникал замкнутый круг. К этому времени и относятся мои первые попытки бросить пить, клятвы, даваемые самому себе, мучения от собственной беспомощности, от невозможности сдержать данное самому себе слово и тому подобное. Попытки эти оказались бесплодными. Разве что теперь я, бывало, по нескольку дней, а то и недель не брал в рот ни капли, но затем уж, сорвавшись, запивал надолго, забывая обо всем на свете. Хорошо помню, как первый раз я шел на работу после двух дней прогула. Никаких документов, оправдывающих мое отсутствие на работе, у меня, естественно, не было. Да и мой вид говорил сам за себя. Какой это был стыд, какая унизительная мука отправляться на ковер к шефу!.. Яков Аркадьевич обошелся тогда со мной весьма снисходительно — я мог быть доволен. Эта его снисходительность, которую я объяснял тогда лишь своей незаменимостью, своей ценностью как специалиста и которая на самом деле диктовалась совсем другими соображениями, сослужила мне плохую службу. Я вдруг и правда ощутил себя незаменимым человеком, который  м о ж е т  п о з в о л и т ь  себе некоторые слабости. Я вообразил, что мне и впредь все будет сходить с рук. Новый срыв не заставил себя ждать. Так и пошло, поехало…»