Воскресни за 40 дней

После этих слов я долгое время не мог успокоиться, а погрузившись в сон, увидел кошмар, где Хагрид стискивал мою шею колючей проволокой. Кровь из порезов бежала по груди бесконечным потоком, и перед глазами расплывалась его безумная улыбка, а потом все потемнело. Я потерял сознание и очнулся в пелене ночной тьмы. Луна беспомощно плыла за темными облаками, и комната как будто оказалась залита чернилами. Мне было так страшно.

Священник заканчивал молитву. Все сидели в молчании. Мое сердце колотилось с каждым словом чаще, будто готовясь к чему-то волнующему.

– Да прибудет с ним Господь. Аминь, – наконец провозгласил священник.

Едва люди подняли руки в намерении перекреститься, как вдруг…

– Я должен кое-что сказать в память о Хагриде.

Это был Алексис. Его голос приковал внимание каждого, и десятки глаз обратились к нему.

– Не так давно Хагрид потерял дочь. Она покончила с собой после разрыва с парнем, которого любила всей душой. Он встречался с ней из жалости. Хагрид долго мучился угрызениями совести, что недоглядел за дочерью. И решил отомстить. Смерть за смерть. Уверен, на его месте любой отец поступил бы так же. Парень, из-за которого погибла его дочь, не хотел смириться со своей смертью и… убил Хагрида.

По залу пронеслась волна возгласов. Мона смотрела на брата, словно хотела броситься на него и закрыть ему рот. Но было поздно:

– Это был я. – Алексис опустил взгляд.

Он не заметил благодарного взгляда Кессинджера. Не заметил и Байкорта, распухшего от злости и обиды за потерю брата. Но наверняка чувствовал на себе взоры остальных людей – они смотрели на Алексиса как на чудовище.

Общество вновь отвергло его. Поднялся недовольный гул, слышались выкрики: «Убийца! Гореть тебе в аду!». А престарелые женщины крестились и пятились назад.

Священник онемел. Он растерялся. Стоял как вкопанный, с поднятой рукой, взмахом которой хотел утихомирить зал.

Кессинджер подошел к Алексису и хлопнул его по плечу.

– Ты молодец.

Он достал наручники, и эти украшения для заключенных защелкнулись на его запястьях. Он слабо улыбнулся и, кажется… нет, готов поклясться, он хотел посмотреть на меня! Чуть двинул голову в мою сторону, но отдернул ее в последнее мгновение.

Сердце мое заныло. Я хотел вырвать Алексиса из лап разъяренного общества и правосудия, которое несправедливо отнеслось к нему.

– Алексис! – позвал его на весь зал.

Но он не услышал. Пропустил мимо ушей мои слова, но заметно вздрогнул. Господи, неужели от противоречивых чувств я вновь спутал желаемое с действительным? Неужели он уже вычеркнул меня из жизни, похоронив в своем сердце?

Хотелось подбежать к нему, обнять, прижать к груди. Нужно было всего ничего, лишь руку протянуть!

«Забудь об Алексисе, как бы больно тебе ни было. У тебя еще есть шанс спастись. Ты знаешь какой, так прими же его!»

И я остановился. Алексис вышел из зала в сопровождении Кессинджера и Байкорта.

32

Кессинджер питал к Алексису нечто большее, чем уважение, с примесью жалости из-за нелегкой судьбы, павшей на плечи молодого парня. Мужчина хотел заменить ему сразу двух отцов, один из которых – преступник, чье имя и образ никогда не явятся Алексису; второй – человек широкой души, которую парень так опрометчиво отвергал, пока не стало слишком поздно. Все это наводило меня на смутные подозрения и абсурдные догадки.

Кессинджер в моих глазах являлся символом бесконечной доброты и правосудия, граничащего с милосердием к тем, кто переступил черту дозволенного.

Но Байкорт был тираном. Полной противоположностью. И пусть он ходил под щитом правосудия, мне казалось, что к нему мужчина не имел никакого отношения. Он не слишком отличался от своего брата. Смерть Хагрида лишь усилила его озлобленность на весь мир. Неприязнь, быть может, зародившуюся в самом детстве, ибо пусть и редко, но я подмечал неожиданную смену настроения на его мужественном, обросшем жесткой щетиной лице: от грозного к обиженному. Совсем как у ребенка.

Сегодня последний день пребывания Алексиса в Фризенвейне. Ходят слухи, что его уже завтра перевезут в Амстердам.

Байкорт дежурил сейчас в участке. Мужчина, потерявший брата якобы по вине восемнадцатилетнего парня, который сидел в камере совсем рядом с ним. Мне стало страшно.

Вечерело. Я зажег настольную лампу. Схватил первый попавшийся измазанный чернилами желтый листок бумаги и ручку. Принялся писать. Изливать душу на этой затхлой бумажонке, обреченной на сожжение, дабы вместе с ней превратились в пепел и мои переживания. А их становилось больше с каждым днем.

Я боялся наступления своего конца. Каким же он будет?

Вышла одна страница. Я поставил подпись и потянулся к спичкам, когда вдруг в лицо мне ударил закатный свет солнца. Я зажмурился, выставив руку перед собой, и закрыл окно дырявыми шторами. Взглянул на листок бумаги и неожиданно для себя забыл о спичках. В голову мне пришла другая идея.

Взяв новый лист, принялся писать.

Через час я добрался до полицейского участка. Дверь, к моему великому счастью, оказалась открыта, будто сама судьба благоволила мне, а удача повернулась лицом.