Воскресший гарнизон

– А почему вы так восхищаетесь проповедниками? В чем их заслуга? Проповедников всегда хватало. Но во все времена они всего лишь повторяли то, что им было велено Богом и вождями. Всего лишь повторяли то, что было изречено другими. Так вот, я как раз принадлежу к тем, кто… изрекает.

– Однако за изречения вас пока что не распинали.

– Пока что, – уточнил Великий Зомби, бросив многозначительный взгляд на Скорцени, – нет. Тут я с вами согласен.

– Вот видите! Придется подождать, пока и вас тоже разопнут, а изречения ваши возведут в ранг святого писания. Тогда уж изваяю.

Сказанное Отшельником так понравилось Скорцени, что он не выдержал и рассмеялся. Совершенно забыв, что делает это в присутствии «фюрера», и что над ним же, «фюрером», по существу, и смеется.

– Откуда он взялся, этот философ-распинатель? – поинтересовался фон Тирбах у коменданта «Регенвурмлагеря».

Фон Риттер стоял в двух шагах от него и лжефюрера, и в разговор с Отшельником старался не вмешиваться.

– Как вам уже известно, Отшельника доставил сюда штурмбанфюрер Штубер. Откуда-то из недр Славянии.

Скорцени хорошо помнил, что однажды, докладывая об очередной неудавшейся попытке пленить Беркута, Штубер сообщил, как он наткнулся на это «восьмое чудо войны». Речь шла о недоученном семинаристе, который какое-то время прожил отшельником в пещере некоего заброшенного горного монастыря. Но лишь сейчас штурмбанфюреру по-настоящему стал понятен восторг «величайшего психолога войны» и «коллекционера военных судеб» в связи с открытием этого уникума.

– Послушайте, Штубер, – спросил он барона, – это правда, что, прежде чем вручить Отшельнику резец, вы сначала приказали распять его самого?

– Это действительно так? – мгновенно насторожился лжефюрер, воспользовавшись артистической паузой экс-командира рыцарей Черного леса.. – Этого человека распинали?

– Ну, распинал он, распинал, – ответил вместо барона сам Отшельник, причем по-немецки. – Да только и он – тоже не мастер.

– А вы? Вы – мастер?

– Только я один в этом мире имею теперь право «распинать» Христа на всех мыслимых «распятиях», – ответил Гордаш, выслушав вопрос из уст переводчика. – Потому что был почти так же распят, как и Христос.

– Вы сами подчеркнули, что «почти так же». Насколько я понял, в вашем случае до гвоздей дело не дошло.

– Я мог погибнуть и без гвоздей, еще более мучительной смертью. К тому же, когда меня распинали, я знал, что никто, никакая сила не воскресит меня и не вознесет. А он, – ткнул пальцем в грудь Иисуса, – знал, что будет спасен и возвращен на землю в образе героя-мученика. Разницу улавливаете? Кому из нас было страшнее и мучительнее?

«А ведь Отшельник прав, – поймал себя на этой крамольной мысли Скорцени. – Для Христа это распятие было всего лишь фарсом, пусть даже сопряженным с болью и мучениями, – но фарсом. Он предвидел свое вознесение на небеса и свое воскрешение. А значит, во всем этом голгофном распятии уже просматривается налет некой театральности».

– Христос терпел всего лишь муки распятия, но не муки отрешения от земной жизни. Поэтому настоящий мученик – перед вами. Да-да, это – я. Он же, – едва заметно провел резцом по уже «прибитым» гвоздем ногам Христа (как и отец, Гордаш всегда начинал создание очередного «распятия» с ног), – всего лишь фарисей, лжемученик, разыгрывавший перед распинателями спектакль прощания с земной жизнью. Так что, наверное, мне пришлось отстрадать и за бессердечие моих распинателей, и за жизненную фальшь лжеубиенного Христа.

– Почему же за «фальшь лжеубиенного», ты, святотатствующий во Христе?! – изумился вновь обретший дар речи «фюрер», явно воспользовавшийся молчанием Скорцени, в присутствии которого он все же порой тушевался.

– Да потому что, зная о своем бессмертии и заранее обещанном ему вознесении на небеса, Христос легко мог заставить своих мучителей отречься от страсти распинательства. У него же не хватило на это мужества даже после воскрешения.

– Прикажете отправить этого философа-распинателя в газовую камеру? – невозмутимо поинтересовался комендант, обращаясь то ли к фюреру, то ли к Скорцени.

Однако лжефюрер не ответил. В который раз смерив Отшельника пронизывающим взглядом, он повернулся и молча пошел к центральной штольне, к ожидавшей их машине.

25

Когда Штубер, оказавшийся последним в свите лжефюрера, утвердительно кивнул Софи, дескать, действуй, и покинул мастерскую, она тоже вышла из своего укрытия и, прежде чем Орест успел узнать ее и опомниться, проворковала:

– Молчать, Огест, молчать. – Софи уже давно научилась выговаривать злополучный звук «р», однако в беседе с Гордашем умышленно грассировала, причем исключительно при произношении его имени. – Все объяснения потом. Я тоже беспредельно рада видеть вас, мой милый Огест.

– Господи, а я только взглянул в твою сторону и сразу сердце как-то странно сжалось…

– Пусть бы только попробовало не сжаться, Огест, – вскинула подбородок Софи. – пусть бы только попробовало не сжаться, – едва заметно прошлась рукой по низу его живота.