Восьмерка

Новиков вышел вслед за ним через минуту.

Опер о чем-то тер с Макаровной. На Новикова воззрился удивленно. Макаровна тактично стала рассматривать бортовой журнал сауны.

– За тапочками, что ли? – спросил опер.

– Ой, тапочки-то я и забыла, – сказала Макаровна. – Сейчас выдам. И халатик, и полотенце. А венички я занесла уже.

– Мне не нужно, – сказал Новиков и поспешил прочь.

Опер нагнал его на улице.

– Ты, правда, что ли, голубня? – спросил он раздраженно. – Я ж тебя отблагодарить хотел.

– Идиот, – ответил Новиков. – Ты просто, я не знаю... – Новиков обернулся к оперу. – Ты просто... Я не знаю, кто ты такой вообще!

Он решительно отправился в сторону своего дома, опер за ним, секунд десять они шли быстро и молча.

– Зато я знаю, кто ты такой, – вдруг сказал опер. – Ты мокрица. Такие как ты – вы не воюете, у таких, как ты, нет рук, вы ни черта не умеете делать, даже вон пять девок пропесочить пугаетесь... Вы живете с мамками, вы сидите у всех на шее. Избили тебя? Ты погляди, какая беда. Конец света настал! Ты знаешь, как меня били в армии... ты не служил ведь? Я ж знаю, что не служил. Вас туда не загонишь, мокриц. Поэтому вы хлипкие такие. Хлипкие, скользкие, склизкие. А бить – это нормально, понял?

– Давай я тебе въебу? – спросил Новиков, останавливаясь.

– Куда? – тут же отозвался опер. – В челюсть? Или, хочешь, в живот? Или вот так вот, кулаком по голове, – он изобразил как. Он издевался.

Новиков отвернулся и снова пошел. Он никогда бы не смог ударить опера. Он мог только спросить про это.

– Чего ты там сидел плакал тогда в коридоре? – быстро спрашивал опер. – Когда допрашивали твоего Леху? Чего ты не ворвался и всех не сломал? За друга не вступился? А?

Новиков прибавил шагу, опер тоже.

– Чего ты на меня не бросился, в конце концов? – спросил опер. – Ты ж без наручников был? Ну? А я тебе уже сказал почему. Потому что ты такой. Я даже не знаю, зачем таких, как ты, плодят. Вы породу портите, нация от вас гниет.

– А от вас? – спросил Новиков.

– У меня понятия, – сказал опер. – Воры уже не живут по своим понятиям, а я – живу. Я не бью людей в наручниках. Никогда. Я не шью дела и не сажаю невинных. Виноватых сажаю. Я называю свое имя всем подозреваемым, любой мрази. Меня любой может найти – я хожу пешком по городу. Меня всякий обиженный может попытаться выловить и сломать. Но только вот хер им.

Опер действительно согнул правую руку, обрубил ее левой – и показал.

– А вот я бы тебя сломал, – сказал опер с некоторым лиризмом в голосе. – Еще минут пятнадцать и сломал бы. Но я почувствовал, что действительно не ты. Пожалел тебя. А то бы доломал. И поехал бы ты на зону.

– Мне тебя поблагодарить? – спросил Новиков, приостанавливаясь.

Опер не ответил, но обошел Новикова и заглянул ему в лицо.

– А про зубик ты мне наврал, – сказал опер. – Раскрутил меня, признаю. У меня одна жалоба висит уже – ушлый тип попался. Все нервы вымотал. И вот ты еще. Купил меня на зубок. Да?

– Оставь меня в покое! – прошептал Новиков с ненавистью, схватив опера грудки, но тут же расслабив руки, отпуская эту чертову кожаную куртку.

– Во-от, – кивнул опер, видя движенья рук Новикова. – Вот так.

Опер разгладил куртку и добавил:

– Ты в покое. Живи спокойно – и будешь в покое.

Дома Новиков нашел письмо матери – оно так и лежало в его комнате, куда он вчера даже не заглянул: у него с детства была привычка спать на родительском диване, едва отца с матерью нет дома. Просто потому, что он был просторней и уютней.

Мать писала: «Сынок, ты не должен обижаться на нас с отцом. Мы тебя любим. Отец все вспоминает, как тебя принесли из роддома. Потом ты рос, и, когда подрос, ты стал далеко, как будто зашел по ступеням вверх. Ты ни разу не спросил у отца, как у него дела на работе. Ты уже несколько лет не зовешь меня “мама”. А отца своего “папа” не звал очень давно. Если бы мы говорили, была бы другая жизнь у нас. А мы ходим по комнатам и молчим. Уже давно и мы с отцом (здесь мать что-то начеркала, было не разобрать). Хотя теперь мы с ним научились говорить, но по-другому, не как раньше. Но и то хорошо. Зато теперь с тобой молчим. Не молчи. Ты мне, может, не до конца все рассказал, или я, дура, не так все поняла. Помни, что у тебя есть мама, которая желает тебе только добра».

Слово «только» мать написала большими буквами и дважды подчеркнула.

У Новикова будто скрутило лицо от вялой брезгливости, он смял письмо в руке, потом, опомнившись, снова его развернул – начал просто складывать, но не сдержался и таки порвал: с остервенением и на множество клочков. Пока рвал, это ее подчеркнутое и написанное детским почерком «только» все мелькало и мелькало.

Долго потом искал, куда выбросить письмо: в мусорное ведро на кухне нельзя – мать же и заметит, в форточку неудобно... спрятал в карман куртки.

Новиков вдруг поймал себя на мысли, что ему совершенно некуда податься.

Он подался на кухню, в ванную, в свою комнату, куда ему почему-то особенно не хотелось. В этой комнате жил тот Новиков, которого били минеральной бутылкой по щекам, – не было никакого желания снова обнаружить себя в его компании.