Восьмерка

Может, у них подпол тут есть? – предположил я радостно, впрочем, не вставая с места, – В гаражах часто делают подвалы для солений и овощей. Забраться туда. Не ходит же он по утрам за огурцами... Хотя, черт его знает, – а вдруг перебрал вчера. Захочет рассола. Спускается, кряхтя, вниз, щелкает включателем, загорается свет – а там я сижу с открытой трехлитровой банкой в руках. Достаю огурец, – судя по всему, уже не первый, смачно откусываю. «Мужик, так вкусно, не могу оторваться», – говорю ему.

Совсем близко снова проскрипел гравий, и тут же начал ерзать ключ в замке. Я поспешно затушил сигарету. Попутно обнаружилось, что у меня совершенно омертвелые, негнущиеся пальцы с температурой не более трех градусов по Цельсию.

Едва шевеля конечностями, я вышел из машины, разом растеряв все свое мажорное, дурашливое настроение.

«Если это он, толкну его – и побегу!» – бессовестно боясь, решил я, сам себе не веря.

Замок никак не мог открыться, и стало понятно, что это все-таки хозяйка вернулась, а не хозяин.

Я приник лицом к дверям и прислушался.

В раздраженье оттого, что замок не поддается, она шепотом ругалась матом. Это звучало так замечательно и вкусно, как будто она разгрызала леденцы.

– Ты? – все равно спросил я.

– А кто? – ответила она с той стороны.

Я, никому на белом свете не видный, пожал плечами.

– Может, мне тоже спросить у тебя: «Ты?» – передразнила она меня, помолчав.

Замок, наконец, поддался.

За дверью стояла она – невыносимо строгая, но странным образом мы тут же начали целоваться, как будто не виделись день, неделю, долго... она заходила в гараж, не отрываясь от меня, поискала левой рукой, где дверь, захлопнула ее, правой положила ключ от гаража на машину – я все эти ее движения замечал, и они мне казались ужасно милыми и почему-то очень возбуждающими.

– Дурак, ты чего же сидишь в холоде, – смеялась она и, не глядя, включала обогреватель.

– Сосед совсем больной на голову – довел меня до самого подъезда, – говорила она, еще на секунду отстраняясь: я чувствовал ее одновременно пахнущий холодом и ужасно горячий рот.

– А чего он зовет тебя цыганкой? – спросил я шепотом.

– Не помню... Он все время просит меня погадать, будет ли у него любовь с такой же, как я. Нагадай, говорит, такую же, как ты.

– Такую же, как ты? – спрашиваю я.

– Такую же, как я!

Это ее «я» – я успевал схватить ртом, сжать в губах и тут же проглотить, растворяя в своей крови. Что-то опять делалось с ремнем и молнией, и это ее пальто или все-таки плащ – мы его второпях задрали ей куда-то на плечи, на голову – какой-то кошмар, просто кошмар...

Спустя пятнадцать минут я пересказываю ей все свои необычайные фантазии – про водителя от компании, который сидит в машине ее мужа, и про огурец из банки.

Она сначала смотрит на меня удивленно, потом начинает посмеиваться, а скоро уже задыхается от смеха, и я сам смеюсь, дурея и плача от хохота. Какое-то время мы только и можем, что друг друга подталкивать, произнося время от времени: «Мужик!.. Так вкусно!.. Огурец!.. Мужик!..»

– А может, у нас там есть какие-нибудь огромные стеклянные чаны, для того чтоб хранить, например, очень редкую цветную капусту, не переносящую деревянных бочек, – хохоча всем своим горячим существом, предлагает она. – Ты бы капусту вывалил, сам разделся догола и сел там, наполнив чан водой. Приходит утром Анатолий, включает свет и минуту стоит, такой задумчивый. Зовет меня – посмотри, жена. Я заглядываю в лаз и отвечаю: «А это мой подарок тебе – заспиртованный китайский младенец!» Анатолий не понимает: «Да какой это младенец, смотри, как он таращится на нас и что у него висит там... Вообще ни разу не китайское! А зубы какие!» – «Так он растет, Толенька, – отвечаю я. – У тебя от потребления спирта растет печень, а он весь в спирту, целиком, – что ты хочешь! Растет!.. Красивый, скажи?»

– А-а-а, как смешно, – утираю я слезы кулаками. – Ужасно смешно! Что ж ты так о муже... Креста на тебе нет!..

Еще с полминуты я смеюсь и потом понемногу умолкаю.

– Ни на какой женщине креста нет, – отвечает она спокойно, тоже еще не совсем растеряв смех в глазах и в голосе.

Мы по-прежнему тяжело дышим, уставшие от своего веселья, и она добавляет:

– Крест есть только на матерях. Но мать – не женщина.

Она включает свет в гараже, и становится очень ярко и неприятно, зато ей удобно – усевшись на водительское кресло, она разглядывает в зеркало заднего вида, что у нее с губами, не сильно ли смазаны.

– На Христе тоже креста не было, – разобравшись с губами, но еще осматривая себя, продолжает она. – Но, к счастью, Христос не женщина. И даже не мать. Он Божий сын, он предводитель Христова воинства, а все втайне хотят его воспринимать как мамку с теплой молочной титькой. А у него – хер вам, а не титька. Понял? – Она вдруг оглядывается ко мне очень спокойная, что в ее случае всегда признак бешенства.

– Прекрати, дура, – негромко, но зло говорю я.

– Чего прекрати? А то Бог накажет? – усмехается она. – А чем он меня может наказать – женщину? Ты не подумал?

– Заткнись, я тебя не слышу, тварь, – уже злобно отзываюсь я.