Восьмой день недели

Под утро Пелагее приснился вещий сон. Будто бы осторожно, без стука отворилась дверь и в сенцы неловко, бочком вошел сынок Алешка, тот, что погиб давным-давно, — заячья шапка на голове, одно ухо у шапки оборвано, фуфайка, пропахшая дымом костра, виноватая улыбка. Алешка приложил палец к губам, призывая мать к молчанию. Поставил в угол возле кадки с водой винтовку, на цыпочках подошел к ней, хотел что-то сказать, но… повернулся, так же неслышно направился к выходу. Так ничего и не спросил, растворился.

Долго лежала Пелагея с открытыми глазами, пытаясь восстановить в деталях чудно́е видение. Странная мысль посетила старую женщину. Подумалось ей, что где-то в синем лесном мареве собрались подружки и погодки, с ними — Кирьян, Алешка с Наташей, заводские дружки, что ушли в сорок первом в партизаны в местные леса. Невезучим оказался отряд — полгода и провоевали-то, а потом разом положили всех ребят фашисты. Всего на двадцать семь минут задержал отряд продвижение немецко-фашистских захватчиков к Москве, как писали позже в газетах. Жили рядом, легли рядом, в свою землю. И сейчас, представив размытые временем их лица, Пелагея не испугалась, утешилась душой. Те, что ушли, были для нее частью ее самой. Велика земля, но очень мала, когда остаешься совсем одна, не считая правнука, да отрезанного ломтя — Константина — отца Виктора.

Сколько бы еще пролежала Пелагея — трудно сказать. Приподнялась, заслышав стук двери. Пришел сосед. Думала: хочет проведать, а у него — своя тяжкая ноша. Остановился возле дубовой кадки, зачерпнул в ковшик воды, выпил, осторожно присел на стул.

— Со смены? — тихо спросила Пелагея, села на кровати, накинула халат на голые плечи, с трудом втиснула в шлепанцы подпухшие ноги.

— С ночной приплелся. Пришел, тетка Пелагея, а в доме — пустота, тишина, даже мыши не скребут. Тоска зеленая. Хоть волком вой. Спеть и то некому, — шумно вздохнул Матвей.

— Хучь мне нынче не до песен, однако спой, послушаю. Всегда твои песни людей радовали. — Пелагея прошаркала к окну, распахнула форточку, впустив в комнату прохладный воздух. — Я, как видишь, тоже одна-одинешенька. Сколько лет не видела во сне Алексея, а сегодня приходил, соскучился, видать… — Ждала сочувствия.

— Да, диалектика, — нисколько не удивился Матвей, все там будем, каждый в свое время. И тихо-тихо напел:

В нашей деревне огни не погашены,
Ты мне тоску не пророчь!
Светлыми звездами нежно украшена
Тихая, тихая ночь.

Скромная девушка мне улыбается,

Сам я улыбчив и рад.
Трудное, трудное — все забывается,
Светлые звезды горят…

— Ох, как верно сказал ты, трудное забывается, доброе помнится. — Пелагея не находила слов утешения для Матвея. А они, вероятно, были очень ему нужны. — Жениться бы тебе заново. — Пелагея словно со стороны услышала свои слова и горько подумала о том, как крепко еще держит ее жизнь, сцепила корнями с людьми, с поселком, с заводом, как ни старается откреститься от всего сущего, никак не получается. Казалось, думай о бренной душе, а она… вот и о Тамайке сердцем тревожится — один парнишка столь безобидный в поселке, не затюкали бы ненароком, о Викторе сердце болит, о Лидии. Неладное между ней и Виктором делается. Разве не понимает: она не солнце, всех не обогреет, только привыкли люди, считай, за сто годков к ним в дом идти с бедами, огорчениями, радостями. — Ну, что примолк, певун?

— Жениться, тетка Пелагея, не трудна задача, где взять жену по сердцу. Одним я не глянусь, другие — мне не по глазам. Как в песенке: «Я любить тебя не стану, ты — большой, я не достану».

Пелагея встала, проковыляла к старинному комоду, отодвинула толстое стекло, плеснула в стакан темных капель — заколотилось сердце, казалось, вот-вот выскочит из груди. Присылал-таки Николай Николаевич врача — жену максименковскую Лидию. Она внимательно выслушала, простукала, измерила кровяное давление, посчитала пульс. Рецепт выписала. Уходя, участливо проговорила: «Будет сильно болеть сердце, разбавьте сорок капель водой, полежите». Пелагея и капли-то пила лишь потому, что ей нужно было еще немного продержаться — никак не соберется высказать Виктору все то, что не имеет права унести с собой.

— На Ксане бы я женился. — Слова Матвея вернули Пелагею из полузабытья, из стиснутого болью и временем мирка.

— Помоложе возьмешь, поладнее.

— Иные мне без надобности, — с виноватой улыбкой ответил Матвей.

— Никак не уразумею: шиком показным, одежонкой, едой ли сытной, чем Оксана тебя прельстила? — Пелагея вновь досадливо поморщилась: опять встряла, неймется, в каждой бочке — затычка. Зачем она добирается до чужой сути? Какое ей дело? Тут же мысленно возразила себе: «Не в монастыре живу, среди живых людей».