Восьмой день недели

Пелагея отхлебнула глоточек теплой сладкой жидкости, впервые за последние дни ощутила вкус напитка. Обычно, кто гостил в их доме, обязательно нахваливал стекольниковский чай. И в этой оценке была не только дань вежливости. Чай в этом доме очень отличался от столовского. Кирьян, бывало, шутил: «Секреты знать надобно. Плюс — компоненты напитка у нас налицо». И правда, колодезная вода необыкновенной чистоты — под боком, во дворе. К тому же Пелагея обычно воду для чая выдерживала в дубовой самодельной кадушке. В ней зимой и летом вода сохраняла одну и ту же температуру. Радующие глаз чашки гарднеровского фарфора прямо-таки вызывали жажду. Отхлебнув пару глотков, почувствовав вкус чая, Пелагея усилием воли подавила в себе желание продолжать чаепитие, решительно отодвинула кружку. Словно ударило в голову: «Виктор. Правнук! Вот в ком причина плохого настроения Максименкова. Что-то уже не поделили».

В обоих семьях давно уже привыкли понимать друг друга с полуслова, с полувзгляда. Столько лет делили хлеб-соль. Возвращается, бывало, тот же Кирьян из Москвы, аль из района, привозит пять пирожных, пять творожников, пять пачек печенья, чтобы каждому был гостинец: Максименковым — две порции, им — три. Добром отвечали и Максименковы. Началась дружба семей еще при первой его жене — Елене.

— Слышала, Федоровна, новость?

— Какую? — притворилась Пелагея. Догадалась сразу.

— Виктор — профсоюзный вожак цеха, — вроде бы безразличным тоном проговорил Максименков, — моя опора. — Скосил в сторону глаза, не хотел, чтобы старая женщина увидела их.

— Ну, каков гусь?

— Честно?

— А как же еще?

— Я не против, упаси бог, — заторопился Максименков, — для дела ведь. Дошло до слуха: генеральный вообще предлагал Виктора в начальники цеха. А Николаша супротив выступил в своих целях — профсоюзный руководитель ему был нужен. Поначалу аж в жар бросило: оценили, мол, на старости лет за все доброе для стекольного цеха. Порывался заявление написать… по собственному желанию. Не столько на директора, как на Николашу озлился. Потом чуток поостыл. Люди-то — без дури в голове, поди, раз семьдесят отмерили прежде, чем отрезать хотели. Во мне личная обида перегорала, а у них за плечами — завод. — Максименков задумчиво побарабанил пальцами по столу. — Начал я себя помаленьку притишать. А как узнал, что в «замах» Виктора оставили, вовсе смирил гордыню. Готов был протянуть руку правнучку твоему. — Максименков снова надолго замолчал. Пелагея не торопила, ждала, пробовала догадаться: в чем не сошлись? Какими глазами смотрел, бывало, Витюшка на Максименкова, когда тот про живую стеклянную реку рассказывал, как жадно разглядывал копии древних табличек с записанными на них секретами стекловарения. Однажды Виктор столько раз повторял вслух содержание одной таблички, что даже она выучила ее наизусть:

«Закладывать фундамент стекловаренной печи надо в определенный месяц года, иначе боги не помогут тебе. Пока печь будет строиться и когда она будет готова, строго следи, чтобы ни один чужестранец не перешагнул порог твоей мастерской, иначе боги отвернутся от тебя. А в день разжигания печи все, кто будет работать около нее, должны хорошо помыться, надеть чистую одежду…»

— Помнишь моего «колдуна?» — спросил Максименков.

— Как забыть можно? — Пелагея отчетливо представила размятую крепкими пальцами толстую самодельную тетрадь. В нее Максименков три с лишним десятка лет свои «секреты» записывал, начиная с того, почему пузыри, из которых получали когда-то стекло, называли халявами, кончая мыслями мастера о конструктивной компоновке тринескопов.

— Виктор с фантастики начал, а я… от чистого сердца хотел перекинуть мостик из прошлого в настоящее, предложил ознакомиться с «колдуном», — в голосе Максименкова зазвенели непривычные уху Пелагеи жалостливые нотки. — В тетрадках есть мысли, рецепты, наблюдения, не на голом месте ему начинать. — Максименков качнул крупной головой. — Взглянул на тетрадку, как на швабру, что уборщица случайно в кабинете оставила, отбросил меня, словно котенка за шкирку. Поучил старика: пора нам брать на вооружение передовые методы труда, описанные в мировой технической литературе. Потом вроде опомнился, советоваться стал, как сообща дело поднимать, а на сердце камень так и остался.

Пелагея едва не уронила массивный чайник, подливая в чашку Максименкова заваристый, душистый чай. Она все привыкла измерять кирьяновой мерой: «Как бы он рассудил? Наверняка усмехнулся бы, мол, поверхностное у парня, словно окалинка на металле, сбивается легко, пока не пристанет». Хотела высказать эту мысль вслух, Максименков опередил: