Восьмой день недели

Ноги больше не держали женщину. С помощью Максименкова кое-как добралась до кровати, легла, не раздеваясь, на покрывало, чего отродясь с ней не случалось. Слабость подкатила к ногам, ладони повлажнели. Стало жарко, как у стекловаренной печи. Не открывала глаз, чувствовала: Максименков сидит рядом, чего-то еще ждет. «О чем толковать? Ясней ясного: Виктор, как тот воин… в твой же панцирь тебя же кинжалом жалит. А может, ошибка? Дружат люди между собой, и все. Виктор сутками пропадает в цехе, одна Лидия перед глазами». Наконец-то Максименков догадался: накапал валериановых капель, поднес Пелагее:

— На, выпей.

— Докторшу свою ко мне позови, — тихо попросила Пелагея, — видеть хочу.

— Сейчас?

— Да нет, дело еще терпит. Пусть завтра зайдет. Да не по болезни зови. Скажи так: соскучилась по тебе старуха, — скосила глаза на Максименкова, — самолично-то с ней потолковал? Откровенно?

— Язык не поворачивается, — признался Максименков, взъерошил с досады жесткие рыжие волосы, — страшно подумать: вдруг все, о чем болтают за углами, — правда? Поверишь, живем, как чужие. Один разговор… глазами. Придет с работы, сама наскоро поест, куда-то убегает. Записки, правда, оставляет — заботливая: суп на плите, хлеб в хлебнице.

Пелагея узнала Тамайку по торопливому постуку шагов, когда он вбегал на крыльцо. Распахнул дверь, ворвался в комнату — раскрасневшийся, веселый. Подскочил к Пелагее, протянул, широко улыбаясь, здоровенную морковку, не замечая, что женщина бледна и взволнованна.

— Смотри, тетка Пелагея, какая большая. В магазине для тебя выбрал. Витамины в ней…

— А здороваться кто будет со старшими? — строго спросил Максименков. Одернул пиджак, направился к выходу. У двери приостановился, произнес какие-то странные слова: — Из одного дерева икона и лопата. Ну, пока, держись, Федоровна!

Фраза насторожила Тамайку, он отнес морковку в кухню, вернулся присмиревший, пригляделся к женщине:

— Весна совсем прискакала, а ты… не шибко веселая. Почки на деревьях набухли. Начальник Максименков совсем не веселый. Говори, однако, кто обидел? Тамайка сразу заступится.

— За добрые слова — спасибо, сынок. Только меня уже никто обидеть не сможет.

— У нас дед Кырка учил людей: все должны только приятности делать. В тайге долго-долго идешь, шибко устал, голодный. Сейчас совсем помирать станешь. Глядь, стоит избушка на лесной полянке. Кто поставил? Не знаешь. Зато пошаришь по углам, ларец тяжелый откроешь, соль найдешь, крупу найдешь, спички, дровишки и те найдешь. Приятно станет, весело. Отдохнешь, кашки поешь, чайку попьешь, сам дровишек нарубишь, таежному человеку оставишь. Закон тайги.

— Общечеловеческий закон. Люди должны друг другу одни приятности делать.

— Шибко много людей вокруг, если каждый одно только словечко хорошее другому скажет, весь мир веселый будет.

— А коль каждый плохое вымолвит — беда. То-то. Оставим это. Скажи-ка лучше, как там дела? У Виктора нашего, у Парфена Ивановича?

— Нормально, — уклончиво пожал узкими плечами Тамайка, — дядя Парфен раскладушку в конторе поставил, домой не ходит. Смешно. Утром раскладушку прячет от глаз Виктора. Ты, тетка Пелагея, однако, об этом не говори внуку.

Пелагея понимающе кивнула головой. В годы войны и ей пришлось кладкой заняться. Как «Отче наш», до сих пор помнила наиболее уязвимые места в печи — влеты горелок, верхние брусья варочной части, первые секции свода. За кладкой этих мест глаз да глаз нужен. Расспросить Тамайку обо всем не было ни сил, да и желание вспыхнуло и тотчас погасло.