Восьмой день недели

А варю я отменное стекло не токмо таской, но и лаской, не токмо горюч-камень бросаю в печь, но и духовитые цветы и травы, не со злостью бесовской чудо-формы выдуваю, а с великой душевной радостью…

(Из старинного сказа стеклодувов)

Пелагея, набросив на худые плечи заношенную фуфайку, ступила на крыльцо, пригретое первым весенним солнцем. Лучи его отражались в стеклах окон, в фиолетовых снегах вокруг дома, в стволах белокорых берез. Сквозь просветы деревьев просматривалась недальняя дорога, по которой должен был вот-вот возвратиться в отчий дом Виктор. Пелагея попыталась представить нескончаемо долгий путь к дому: чужая земля на островах, Дальний Восток, сибирские дали. Города и веси были для нее неосязаемым, чем-то очень большим, сливались в смутное понятие — «дорога». Как ни старалась, воображение не простиралось дальше Москвы. Всю жизнь отдала родному Подмосковью, далее и не ездила. Правда, дорогу от Савеловского вокзала представляла отчетливо. Быстрая электричка промчит мимо шумных перронов, заполненных служащим людом, студентами. На втором часу пути свернет в сторону Дубны. К тому времени в вагонах почти не останется пассажиров. Ей почему-то всегда казалось, что поезд забрался чуть ли не на край света. На последнем перегоне березовые рощи так густо сдвинутся к однопутной колее, что зарябит в глазах, покажется — электричка с трудом продирается сквозь березы, тесно обступив железную дорогу.

Обычно, возвращаясь из Москвы, Пелагея ловила себя на мысли, что совершается маленькое чудо: после городской суеты, когда буквально дрожат колени, покручивается голова, вдруг сходишь с поезда на полупустой перрон с мокрыми поручнями весной, смолистым запахом летом, оглядываешься по сторонам, вдыхаешь полной грудью воздух, и слезы невольно закипают в глазах. Какая тишина! Как приятно видеть квадраты заснеженных полей, что врезались в березовые рощи, черные островки протаявшего снега на взгорках. Долго-долго тебя не оставляет ощущение отдаленности, хотя Москва всего-то в ста с небольшим километрах. От платформы до поселка едешь на автобусе по тихой деревенской улочке. Вдоль дороги копаются в кучах навоза, приготовленного для весенней подкормки огородов, куры; сидят на пригретых солнцем завалинках старики. И вдруг… момента этого всегда ждешь, но всякий раз пропускаешь его, не перестаешь удивляться. Улочка неожиданно обрывается, лес, будто огромный занавес, распахивается, и перед тобой — Завод. Завод в глубине леса. Сразу видишь его непохожесть на все нынешние заводы и фабрики. Он словно пришел из прошлого века — темные, приземистые громады как бы вырастают одна из другой. Только нарядные проходные, электронные табло на фронтонах зданий да бравурная музыка напоминают время действия. Не только корпуса выдают возраст Завода, но и улицы, застроенные мрачными четырехэтажными домами, похожими на настоящие крепости, жаль, стены без бойниц. Правда, если повести глазами дальше, то на бывшем пустыре, куда давным-давно свозили стекольные отходы, увидишь белоснежные, веселые дома-многоэтажки, словно парящие в воздухе. Глядя на жилье заводчан, можно проследить всю историю поселка — курные избы, затем бревенчатые дома, позже кирпичные казармы и сегодняшние девятиэтажные здания.

Век с четвертью стоит на этой подмосковной земле их Завод — бывший стекольный; рядом, в соседнем селе, — фарфоровый завод, знаменитый. Почти век стоит и дом Пелагеи, поставленный еще ее дедом, — одноэтажный, деревянный, на кирпичном фундаменте, крепленном по старинке известью, крашенный в светло-розовый цвет, с широкой резной каймой по карнизу и по наличникам окон. Отсюда по гудку уходил на «стеколку» дед Афанасий, отец Пелагеи — Никифор, муж ее — Кирьян, да и сама Пелагея столько лет поднималась рано поутру по гудку — не сосчитать. Давно уже гудки отменили, но иногда под утро, когда тревожно на душе, томит бессонница, ей вдруг начинает казаться, что прошлое вернулось: надрывно, на одной низкой ноте гудит гудок, бредут по щиколотку в грязи угрюмые, с ввалившимися щеками стеклодувы, исчезают, будто в черных колодцах, в дверях мастерских. Видение это словно глубокая заноза в душе: не выдернуть, не забыть.