Восьмой день недели

Только подумаешь о прошлом, как предстает перед глазами муж — Кирьян Потапович. Как и большинство стеклодувов, он рано заболел туберкулезом. Сколько его помнит Пелагея, на щеках Кирьяна всегда алел нездоровый румянец, надсадный кашель то и дело сотрясал комнаты. Пелагея часто дивилась, глядя на мужа: в хилом теле Кирьяна уживались всесильный дух, неукротимая вера в добро и справедливость. Он был из породы чудаков, которые не могут, как большинство людей, работать просто ради куска хлеба, лишнего рубля. Им всегда мечтается сделать доброе для всего человечества. Однажды хоронили еще совсем молодого парня-стеклодува, умершего от чахотки. И Кирьян у гроба, перед людьми, вдруг сказал такие слова: «Братцы! Нагляделся я на ваши муки, хватит. Сам кашлем исхожу. Я обещаю избавить стеклодувов от проклятой чахотки. Верьте мне. Умру, но вас избавлю». Конечно, никто в ту пору Кирьяну не поверил: «Мало ли что малахольный болтает». Сотни лет мерли стеклодувы от туберкулеза, работая, жертвовали собой, загодя зная про свой конец, привыкли к тяжкой доле, потому как любили стекольное дело. Однако Кирьян слов на ветер бросать не привык. Денно и нощно искал способы, как перенести на плечи машин стеклодувный процесс. Случайно узнал, что на одном из украинских заводов якобы машина бельгийского инженера Фурко вырабатывает оконное стекло. «А нельзя ли эту машину приспособить к изготовлению листового технического стекла?» — задумался Кирьян. В два счета собрался, уволился с завода. Пелагея, зная характер мужа, без лишних слов собрала харчи — каравай хлеба, шматок домашнего сала, свежих огурцов с огорода, проводила в дорогу. Вернулся он месяца через два — осунувшийся, худющий, лопатки сквозь рубаху выпирают, зато какой-то просветленный, радостный. И сразу — за работу. Как только Пелагея перенесла то время? Кирьян будто ума лишился, ходил, натыкаясь на стены, на вопросы отвечал невпопад, ночами чертил что-то обгорелой спичкой на сером газетном листе.

Однажды среди ночи разбудил ее, горячечно, словно в бреду, зашептал на ухо, как заклинание: «Дроты, дроты, дроты, дроты». Пелагея, конечно, испугалась. Не могла даже предположить тогда, что пройдет не так много времени, и эти самые таинственные дроты — так называли трубки из стекла малого диаметра — станут изготовлять на заводе машинным способом по кирьяновскому предложению, что сдержит слово, данное стеклодувам, ее Кирьян Потапович.

В двадцать девятом вступил ее муж в ряды большевиков. А полгода спустя разнесся по поселку слух: «Звонили на завод из Москвы, разыскивали Кирьяна». Никто не знал, зачем он понадобился? С какой целью? Не одна Пелагея, родичи, соседи, знакомые стеклодувы терялись в догадках, подступали с вопросами к Кирьяну, а тот, хитрец, успокаивал людей, посмеивался в белесые, реденькие усы. Уехал в столицу, ничего не объяснив. Правда, когда вернулся, собрал друзей-коммунаров, все досконально прояснил. Оказывается, возникла в беспокойной голове Кирьяна неотвязная мысль: вычитал в газетах сообщение о том, что создана комиссия по увековечиванию памяти вождя революции Владимира Ильича Ленина, что принимает она предложения трудящихся. Сначала тайком от родичей на попутном обозе съездил в Москву, отыскал редакцию газеты «Правда» встретился с Марией Ильиничной Ульяновой, изложил ей как члену комиссии свою идею — построить мавзолей не из камня, а из одного прочного стекла, чтобы каждый прохожий мог в любое время видеть усопшего вождя. Мария Ильинична внимательно выслушала Кирьяна, ознакомилась с его чертежами, поблагодарила стекольного мастера, пообещала передать его предложение куда следует. И передала. Спустя пару недель его и пригласил на беседу сам Михаил Иванович Калинин. Всесоюзный староста разговаривал с Кирьяном Потаповичем около часа. Прямо сказал, что предложение стекольных дел мастера весьма заманчиво, жаль, оно невыполнимое. Ведь для осуществления замысла требовалось построить стекольный завод с очень емкой плавильной печью, а в то время действительно соорудить этакую печь не было возможности.

Кирьян так и прожил десятки лет с мечтой о Большом Стекле. Мастер всегда оставался для людей поселка добрым светом в окошке, а для Пелагеи — частицей ее самой. Его часто называли не по имени-отчеству, а по прозвищу — Кирьян-коммунар. А вот теперь, когда не стало Кирьяна, казалось, потеряла всякий смысл и ее собственная жизнь.

Мысли Пелагеи не плавно, как всегда, а разом, резко переметнулись к Алексею, единственному их сыну, к невестке Наташе. Доля им выпала тяжкая, мученическая. Жить-то словно и не жили. Думать о них Пелагее было всегда тяжело, мучительно, перехватывало дыхание, буквально подкашивались ноги. «Почему моим ребятам было суждено так рано погибнуть?» Кирьян, бывало, слыша от нее такие слова, утешал: «Отдать жизнь за свободу любимой земли — счастье…» А она была всего лишь любящей матерью. Конечно, все она понимала, в душе гордилась детьми, но… лучше бы ее тогда убили. К тому времени Пелагея прожила уже сорок с гаком.