Восьмой день недели

— Как?.. Как? Да никак! — красивое лицо Ксаны зарделось. — Признаюсь, хочу сойтись с Парфеном. И не стыжусь этого. Ушла от него по глупости, по молодому делу. И ты, Матвей, знай про это.

— В чем же загвоздка? — поинтересовалась Пелагея.

— В мелочи. Я желаю, а он — не мычит, не телится… Тетя Пелагея, я слыхала, вроде где-то возле Кривцов ворожея знатная проживает. Напустить бы на Парфена.

— Первый раз слышу! — угрюмо отмахнулась Пелагея. Не признавала она сызмальства всяких сглазов да приворотов. Жила с Кирьяном так, словно пила родниковую воду в жаркий летний день и никак не могла напиться.

— Тебе, Оксана, даже гипнотизер не поможет, — не утерпел примолкший на время Матвей. — Для Никитина огнеупорный камень любой бабы дороже.

— От ревности, от злости несешь околесицу, — ровным голосом ответила на выпад Ксана. — Коль Парфен придет, выходит, не зазря я салат готовила. — Она продолжала нарезать тонкими ломтиками вареную колбасу, хотя тарелка давно была полна.

Друзья и близкие товарищи подошли к крыльцу шумно, только у порога, видимо, вспомнили, что к радостному событию — приезду Виктора из Японии, примешивается грустное — девятый день со дня ухода Кирьяна Потаповича, стушевались, примолкли. Вошли в дом, молча разделись, сдержанно поздоровались с хозяйкой, обменялись рукопожатиями с Матвеем, Ксаной, с Тамайкой, юлой крутящимся вокруг гостей. Пришедших было трое: заместитель начальника стекольного цеха Максименков — длинный, сутуловатый, волосы с густоватой рыжинкой, задумчивое лицо несло на себе печать скорби; его жена, Лидия, цеховой врач, была намного моложе Максименкова и всячески старалась сгладить это: густые каштановые волосы гладко зачесывала назад, умело пользовалась косметикой; Парфен Никитич, кладчик-футеровщик, являл собой тип классического каменщика — почти квадратный, плечистый мужчина лет пятидесяти пяти, с живыми, умными глазами, крупные ладони его нелепо вылезали из коротких рукавов парусиновой куртки, которую он не снял в прихожей. Через плечо Парфена был перекинут ремень большой аэрофлотовской сумки, сильно оттягивающей плечо. При виде Никитина Ксана смутилась, как девушка, отступила в сторону, пропуская вперед Пелагею.

— Прости, Федоровна, — Парфен первый крепко пожал руку Пелагеи, — прямо со смены, не успел переодеться, не бранись, ладно?

— В рабочем-то вы мне еще милее, печным пролетом попахивает. Проходите в залу, пожалуйста. — Она взяла за руку Лидию, провела в передний угол, к столу. Тяжело ступая по скрипучим половицам, шагнул вслед за женой Максименков. И тут Ксана загородила спиной Парфена от глаз хозяйки, протянула руку:

— Ну, здравствуй, каменная душа! Матвей подколол: придет твоя залетка в синем костюме, при черном галстуке бабочкой… А ты без бабочки, без бабоньки, без меня. Осунулся, побледнел, краше в гроб кладут.

— Опять — двадцать пять. — Парфен покосился на Матвея. Варщик прямо-таки сверлил его гневным, ревнивым взглядом. — Глянь, по тебе какие мужики сохнут… Осунешься тут. Новую печь кладу, громадину. Вовнутрь будто в шахту спускаешься. А ты… видать, процветаешь. Помолодела вроде.

— Дай-ка сюда сумку свою. Вижу, не знаешь, куда положить. — Ксана ловко переменила тему разговора — упоминание о Матвее было ей неприятно. — Сумка у тебя — блеск! Маде ин… — Потянула за ремешок к себе, чуть не уронила, благо Парфен придержал. — Тяжесть какая! Золотой самородок что ли таишь? — Ловко отдернула «молнию», опустила руку в сумку и с трудом вытянула на свет обожженный, неправильной формы камень. — Боже милостивый!

— Положи-ка сюда, на пол, — засмущался Парфен, — нужный камень. Понимаешь, единственный опытный образец. — Огляделся по сторонам: не заметил ли кто? Конечно, углядели, глазастые, заулыбались.

— Дай я его выброшу, — Матвей протянул руку: неудобно получается. В гости пришел с кирпичом за пазухой.

— А вас, молодой человек, наши дела не касаются! — вспыхнула Ксана, мельком поглядела на Парфена: доволен ли, как решительно отшивает она кавалеров?