Воспоминания

Это, конечно, большая заслуга перед родиной, но мне как женщине было бы тяжело, если бы эта рука меня ласкала. Почему тяжело, не знаю, но определенно тяжело.

Всякая смерть есть смерть. Я не говорю на войне, где убивают, спасаясь. Правда, «бунт» – это тоже война. И все же, когда один убивает восемьдесят человек, то, значит, эти восемьдесят – связанные. И каждый раз, когда он говорит об этом, у меня против него какой-то внутренний протест.

Я говорила по этому поводу со старцем. Он объясняет:

– Такие люди государственные – они царю нужны! «На страх врагам!» Потому ему всякие награды должны быть… и будут… А мы их грехи перед Господом замаливать будем! Вот!

Против старца не спорю. Но в душе какая-то горечь. Что же делать, если уж иначе нельзя? Политика требует жертв…

* * *

Христос сказал: царствие Божие для детей и праведников. Это часто повторяет старец. И на этот раз глаза его горели такой злобой, что я испугалась.

– Детей, ребят обижают! Вот ироды! Аспиды! – кричал он. – Скажу Маме, что это ее женское дело – о детях заботиться.

А было все это вызвано вот чем: старец шел от меня. Направился не парком, а улицей. Видит – городовой гонит (говорит – гонит, как поросят) детей, да еще подзатыльники дает. Старец за ним. Он – в участок, и старец туда же. Причем, рассказывает старец, одна девчонка – маленькая, лет восьми, ноги в крови, и из носу кровь хлещет: это от подзатыльников.

Пришел старец в участок, а его пристав узнал. Стал мелким бесом рассыпаться. А он ему:

– Веди, где у тебя тут детвора содержится.

Тот стал отнекиваться. А старец крикнул:

– Веди, а то во дворец звонить буду!

Повел.

– А там, – говорит старец, – срамота: дети на голом полу и соломы вдоволь нет. Вшивые. Все в ранах. Пищат, голодные. А их подзатыльниками кормят. И это в Царском Селе, рядом с Мамой, с Папой! Как будто они там в каком-нибудь отдаленном углу!

– Этак, – говорит пристав, – приходится их иногда неделями выдерживать до суда.

– А маленьких куда? – спрашивает старец.

– В попечительство, да там никогда мест нет. Особенно нет для уличных.

– Ловко, – говорит старец. – И попечительство, стало быть, для того, у кого рука есть! А эти – пущай их вша заест!

Очень волновался старец. Долго беседовал с Мамой.

На днях выработан новый устав о малолетних преступниках. Попутно с этим сделано распоряжение, коим предписывается более суток не содержать детей при участках, направляя их в попечительство, где должны быть приспособлены временные помещения.

– Вот, – говорит старец, – как дадут старшим подзатыльника, так про малых вспомнят!.. Ах, как много безобразия кругом!

И он прав, как всегда. А наши старшие только то и делают, что грызутся – кому местечко потеплее.

* * *

Вчера Мама рассказывала, что получила письмо от в. кн. Павла[201]. Он только и знает, что поет. Все выпрашивает милостей для своей жены. И все пишет: «Наш Владя[202]… Наш сын…»

Мама смеется; рассказывает скандальные подробности о в. кн. Марии[203]. Отец, то есть в. кн. Павел Александрович, пишет Папе:

«Если бы ты видел нашу Мари, это милое дитя! Что они с ней сделали! Она так бледна, так измучена, что на нее тяжело смотреть»[204].

Мама говорит:

– Когда и кто уже успел ее измучить? Да и какое это дитя, которое чуть ли не с брачной постели кидается в авантюры? Ищет защиты у отца, который своим отношением к браку развязывает руки детям. Подробности этого брака, – рассказывает Мама о браке в. кн. Марии Павловны со шведским принцем, – полны пикантных деталей. Причем это семнадцатилетнее дитя Мария может дать двадцать очков вперед своему более опытному супругу… Лучше бы не выносить эту грязь на свет.

Мама полагает, что все это следствие влияния на детей отца. Я бы этого не сказала. Кругом столько грязи, что при желании за хорошим примером долго ходить не придется.

Одно должна сказать (что бы ни говорили враги Папы и Мамы): лучшей семьи, в смысле взаимного отношения, как семья Мамы, я не встречала. И только люди очень развращенные или не отдающие себе отчета могут считать отношения Мамы к старцу чем-нибудь иным, кроме как поклонением чисто религиозным. Я бы сказала: «Тут все от Бога и во имя Бога».

И мне так больно слышать, когда скверно говорят по этому поводу. Даже близкие мне люди не хотят понять, что в отношении Мамы к старцу нет и не может быть ничего плотского.

Они должны бы понять хоть такую простую вещь, что старец, несмотря на свою простоту, очень умен и очень чуток. Он знает, как Папа любит Маму и какой он ревнивый, как же можно допустить хоть какой-нибудь намек на другие отношения, кроме тех, о которых я говорю?

А в уме и в чуткости старца даже его враги не могут ему отказать. Он взглянет на человека – и его глазами просветит. И такой человек не пойдет и не поведет другого на риск; а кто лучше старца знает Папу? Не только то, что он думает, а как думает, во что выливается его настроение. Ну, по моему мнению, такое могут предполагать только очень неумные люди, уже не говоря о честности…

* * *