Воспоминания

– Вот, – говорит старец, – Папина бывшая полюбовница[260] к царскому телу вкус имеет. Ей, вишь, царевич занадобился. С в. кн. Сергеем Михайловичем любовь крутит – и второго[261] не отпускает! Один для любви, а другой для казны!.. Ведь они такое творят, что русским солдатам придется гнилой картошкой от германских пуль отбиваться!

По мнению старца, Кшесинская и князек² хапнули не менее полумиллиона. Он сказал, что принесет выписку и с Папой разговор иметь будет.

– Маме, – говорит старец, – об этом говорить с большой оглядкой надо. В ней женское сердце распалить можно. Ей, как там ни говори, все же Кшесинская – бывшая полюбовница Папы. Женщины такое никогда не забывают!

* * *

Елизавета Федоровна опять написала Маме. Она указывает ей на то, что Россия на краю пропасти. Она говорит Маме про Геню, который был ей дорог как воспоминание детства.

«Теперь, – пишет Елизавета Федоровна, – он болен ужасной болезнью и испытывает страшные боли. Если бы не эти боли, он чувствовал бы себя сносно. Его убило то, что он должен был идти против тебя. Подумай об этом!»

Она напоминает Маме еще и о том, что женщины их рода всегда играли большую роль в династии.

«Мы с тобой, – пишет Елизавета Федоровна, – принадлежим к тем женщинам, которые могут погибнуть под влиянием большого чувства и увлечь с собой к гибели и своих близких».

Она вспоминает Давида Штрауса[262].

«Этот истинный ученик Христа наполнил собой жизнь женщины, предавшейся ему[263]. Она сгорела, как свеча, на алтаре этой страсти во имя любви к Богу. А тот, кого приблизила к себе ты (она пишет о старце), пачкает имя Божье мужицкой грязью, развратом. Он несет смерть и гибель династии. Он вовлекает тебя в грязь!»

Она пишет еще много дурного про старца (да простит ей Бог, она слепа).

Вот заключительная часть письма:

«Я знаю, мысль о тех, кто умирает на полях сражений, мысль о нашей матери подскажет тебе, что ты должна очистить царское имя от грязного мужика! Его грязным ртом говорит не русский народ, как это тебе кажется, но сам дьявол, воплотившийся в это грязное и злое животное».

И затем великая княгиня прибавляет:

«Я удалилась от жизни и почестей: царская милость ничего не может мне дать, а царский гнев не отнимет у меня ничего. Жизнь разве?.. Но ты знаешь, что я с радостью умру ради Бога, ради спасения нашей второй родины и ради церкви».

Дальше она пишет о том, что вся Москва, как один человек, охвачена злобой и негодованием против Мамы за тот позор, в который вовлек старец царя, его дом и всю Россию.

«Он знает, – пишет она, – что его считают изменником и шпионом, подкупленным Германией».

Она вспоминает про раут у гр. Ост.

«Графиня, – пишет она, – бывшая другом и поклонницей старца, выгнала этого мерзкого мужика. Приблизьте к трону честных людей, которые и окончат эту войну с честью для России».

«Я боюсь, – заканчивает письмо Елизавета Федоровна, – что кровь невиннейших из невинных напрасно проливается на полях сражений и слезы сирот падут, вместе с проклятиями, на царскую семью».

* * *

Говорила со старцем. Ничего не сказала ему про Маму и про письмо Елизаветы Федоровны. Но он сам заметил:

– Опять чернокнижница!.. Ну что ж, пускай! Лучше она, чем война! Она мне помощник. И ей и мне эта война…

С Мамой дело клонится к миру.

* * *

Старец вот как рассуждает:

– В Государственной думе около пятисот умников, сколько же их по всем министерствам, в тайных и явных комиссиях?.. И вся эта свора умников одного дурака мужика боится! Вот так умники!.. «Нам бы, – говорят, – только этого мужика-дурака убрать! Тогда все хорошо будет. И победа придет, и революции не будет. И всякий свой кусок возьмет…» Ох и подлецы же! У них вместо головы репа на плечах! Врете, черти слепые! Вам всем одного мужика-дурака не убрать. Потому мужик этот – Григорий! А вы его боитесь, боитесь его, подлецы! Потому – и мир, и победа – все от Бога. А Бог его над вами поставил!.. Вот!.. «Мы, – говорят, – будем воевать до победы!» А я говорю – никакой победы не надо и войны не надо. Война – это смерть, смерть для народа и царя. А потому – довольно! Будем кончать войну!

И при этом старец так взволновался, а потом прибавил:

– Следи, чтоб враки этих умников до Мамы не дошли. А Папе, чтоб ему там спокойнее было, надо с собой Маленького взять[264]. А уж тут я сам все обмозгую. И через Маму пустим…

Потом сказал, что у него свидание с банкиром. Опять об этом Рубинштейне говорил.

– Умная, – говорит, – голова. Даром что жид, а Россию лучше всякого русского знает! Вот!

* * *

Так-то, князь Владимир! Будете знать, что ничто не вечно! И ваше могущество закончилось![265]

Князь Владимир Орлов, полагаясь на то, что Папа им дорожит, стал уж очень ясно игнорировать старца и меня. На вечере у графини Б. (его старая любовь) он сказал:

– Домик Анны Александровны Вырубовой построен на песке и держится только гнусным Распутиным. Оттуда, из этого скверного гнезда, льется всякая грязь.

Эти слова дошли до Мамы.

Потом он еще добавил: