Воспоминания

– Если Россия погибнет, то в этом виновна царица и этот скверный пьяный мужик. Они оба погубят династию, если Папа вовремя не остановится.

И это заставило Маму принять меры к тому, чтобы его снять. Папа очень долго его отстаивал, особенно опираясь на то, что привык к нему и они связаны двадцатилетней дружбой.

Но Мама сказала:

– Враг нашего Друга не может быть нашим другом. От него идет вся эта грязь, которая передается из дворца.

Ну и, конечно, Мама поставила на своем.

Так-то, князинька, домик на песке оказывается устойчивее, чем ваше сиятельство!

Я полагаю, в этой московской истории, в том, что Маму обвинили в предательстве, также виноват князь Орлов. Так что перетянул вожжу – она и лопнула.

Князь Щербатов, тоже спой свою лебединую песнь!

* * *

Был небольшой чай. Говорили о том, что Папа последнее время чувствует себя много бодрее и уж не так мрачно смотрит на будущее. Это всех удивляет. Присутствовавшая там г-жа Горемыкина рассказала, что папа заявил недавно председателю министров:

– Еще напор – и враг побежит!

На вопрос – какой враг, Папа сказал:

– Не тот, что на позиции, а тот, что в тылу.

Очень интересовались, кого Папа считает врагами тыла. На это г-жа Горемыкина ответила, что Папа считает врагами династии левое крыло Государственной думы. Эти враги тем опаснее, что они «не видят, что творят». Подрывая авторитет Папы теперь, во время войны, они тем самым играют на руку Германии.

Я полагаю, Папа совершенно прав.

Но княгиня Палей сказала:

– Бодрость Папы надо объяснить тем, что он как бы находится под гипнозом старца и Мамы. Мама никогда не была так ласкова и внимательна с Папой, как теперь. Она это объясняет тем, что чувствует: чем дольше удержится Папа в армии, тем легче будет ей со старцем подготовить все в тылу для прекращения войны.

На вопрос г-жи Горемыкиной, как считает Гневная, можно ли еще продолжать войну, княгиня Палей ответила:

– Она вполне резонно полагает, что такой позорный мир ускорит развязку, то есть приблизит революцию.

Там же из рук в руки передавалось письмо от московского дворянства за подписью Гучкова[266], где пишут царю:

«Вспомни 1905 год. Тогда еще был мудрый царедворец С.Ю.Витте, и народ еще верил царю. Теперь над царем смеются, царицу заслуженно презирают, церковь опоганена.

Близ царя только выживший из ума Горемыкин[267], который кивает направо и налево. И вспыхни теперь бунт – на кого может опереться царь? Это уже будет не бунт, а революция.

И такая революция, которой мир не видел. Ибо история не знает такого позора – царствования сумасшедшей царицы с развратным мужиком».

Умоляя царя опомниться, те, что пишут письмо, умоляют «для династии и России» изгнать этого дьявола, прислушаться к тому, что говорит мыслящая патриотическая Москва.

Письмо это предполагается направить Папе в Ставку. Под ним имеется свыше пятидесяти подписей.

Неужели они посмеют?..

Говорила со старцем, надо ли знать об этом Маме. Она так нервничает, так всего боится, что надо ее пожалеть.

* * *

Письмо, адресованное Бадмаеву[268], попало в руки Побирушки и ходит по рукам. Теперь к нему прибавили снимок: старец, а рядом с ним, по обе стороны его, четыре женщины: я, Марья Ивановна, Леночка[269] и кн. Юс…[270] И все это в неприличных позах.

Вот что пишет Илиодор:

«Я сам своими глазами видел, как Гришка изгонял бесов из этих четырех».

А затем рассказывает, как «этот богомерзкий развратник» хвастался тем, что избавил в. кн. Ольгу от наваждения, когда она полюбила Коко[271].

Дело же было так.

Ольга созналась Маме, что Коко ее любит и она любит его. Мама очень огорчилась и испугалась и много говорила с Ольгой. Но великая княжна плакала и причитала:

– Я очень несчастна.

Целую неделю она была больна, и глаза опухли от слез. Тогда же Мама сказала мне:

– Боюсь, Ольга уморит себя. Она очень чувствительна, и это первое большое горе может ее убить…

Потому Мама дала ей слово, что ничего худого с Коко не будет, что его переведут, но дадут повышение.

– Однако, – сказала Мама Ольге, – случись что с тобой, и я и Папа будем считать его виновником, и тогда его ждет нечто страшное.

И Ольга испугалась и дала Маме слово, что будет жива. Но все же вид у нее был такой странный… Мама боится, не оскорблена ли Ольга.

Они говорили со старцем, и он сказал:

– Будет здорова. И опять весела будет.

И после первого посещения добавил:

– Дуся, – так он зовет в. княжну Ольгу, – познала истину и от грехов очистилась. А больше с ней говорить об этом не надо.

И действительно, Ольга переродилась, только стала тише и больше молится, а однажды сказала мне:

– Аннет, ты веришь, что этим можно спастись?.. Я целовала его ноги. И уж никогда больше не буду думать о Коко так, как думала раньше.

И такая мука была в ее прекрасных глазах. Бедное дитя! Ее мука тоже стала посмешищем – точно люди готовы ее оплевать.

* * *

Цветок[272] плачет. Мама волнуется. Не знает, что делать, чтоб не дошло до Гневной. Обвиняет во всем в. кн. Дмитрия.