Воспоминания

– Скажите, кто та дама на Лонг-Айленде, которая утверждает, что она – самая настоящая Романова?

– Поднимите руку и поклянитесь, что вы не верите в полигамию и что, пока находитесь в нашей стране, не намерены подрывать существующий строй!

– Вы когда-нибудь сидели в тюрьме? Есть ли при вас шестьдесят долларов?

Мне казалось, будто я помолодел на пятнадцать лет. Правда, моя улыбка должна была соответствовать возрасту; фотограф требовал, чтобы «убитый горем аристократ» улыбался «немного печально». Во всем остальном я прекрасно поладил со старыми друзьями из нью-йоркской прессы и министерства труда. Когда мне наконец позволили сойти на берег, вместо их приятного общества я увидел пеструю безликую толпу – то, что представляет собой Манхэттен.

К тому времени я был уже не один. Меня встретил мой сын Дмитрий, который улетел из Европы на четыре года раньше. Еще ребенок во время революции, он без труда забыл то, чему научили его родители. Судя по его стремительной речи по пути в отель, он стал настоящим ньюйоркцем. Он гордился своим городом, в котором проживало шесть миллионов человек, и радовался тому, что способен жить независимо. Банковский служащий с жалованьем в сорок четыре доллара в неделю, он говорил так, словно лично отвечал за строительство последнего небоскреба. Он обещал показать мне город, и мне пришлось напомнить ему, что я не совсем новичок в Нью-Йорке.

– Ты понимаешь, мальчик мой, – начал я, – еще в 1893-м…

Дата его позабавила. Он рассмеялся.

– Тебе понадобится некоторое время, чтобы акклиматизироваться, – покровительственно заметил он, – но я не сомневаюсь, что тебе понравится. Здесь нравится почти всем европейцам. Можешь звонить мне в банк каждый день с десяти до пяти. Если что-нибудь вызовет у тебя вопросы, сразу звони мне…

Я обещал, что непременно позвоню. Никаких вопросов у меня не возникало, кроме одного: как мне читать первую лекцию, которая должна была состояться всего через пять дней?

«Вступительная лекция 4 декабря в Гранд-Рапидс», – телеграфировал мой импресарио, что меня напугало. Американские друзья в Париже уверяли, что мой английский «превосходен», но им ведь не приходилось платить за то, чтобы слушать, как я говорю! Кроме того, предстояло найти нужную тональность для выступлений. В Париже, когда я писал свои лекции, каждое слово казалось правильным, но потом я шесть дней провел на борту американского корабля. Глядя в окно своего номера на оживленном углу Мэдисон-авеню, я гадал, что собой представляют бегущие по улицам мужчины и женщины. Может быть, робко надеялся я, некоторые из них отличаются от тех, с кем я имел честь познакомиться в курительном салоне «Левиафана». Если так, еще не страшно; если нет, я пойду ко дну. Трудность, насколько я понимал, заключалась в том, что я по-прежнему ничего не знал о современных «американских американцах». Я мог бы испытать лекцию на своем импресарио, но его впечатления я не считал характерными. Он привык иметь дело с иностранцами, и потом, он с самого начала наших переговоров дал мне понять, что просто хочет привезти из Европы «настоящего» великого князя. В глубине души он считал меня либо сумасшедшим, либо самозванцем, либо и тем и другим. Я открыл адресную книжку и просмотрел имена моих нью-йоркских знакомых. Международные банкиры с немецкими корнями, вдовы диктаторов, постоянно проживавшие в Париже, игроки в поло из окружения принца Уэльского, владельцы яхт, привыкшие зимовать в южных морях, – никто из них не был «американским американцем». Ни один из них не способен был рассказать мне, как вести себя с жителями Гранд-Рапидс, штат Мичиган! Конечно, на букву «Ш» значилось имя моего старого друга Чарльза М. Шваба, но мне не хватало духу просить его отложить дела своей крупнейшей сталелитейной компании «Бетлехем Стил», чтобы выслушать проповедь о «счастье в бедности»…

Наступила ночь, а я все еще искал «американского американца» в нью-йоркском Сити. Управляющий отелем готов был выслушать скучную лекцию, но, увы, его происхождение было так же небезупречно, как мое: он приехал из Германии, где его отец служил ландшафтным архитектором у моего покойного дяди, великого герцога Баденского.

– Даже думать не хочется, – сказал он наконец с достойной похвалы откровенностью, – что сказал бы его императорское высочество, знай он, что его племяннику пришлось выступать с лекциями!

– И мне тоже, – ответил я, – но это ни на дюйм не приближает меня к аудитории в Гранд-Рапидс!

Я уже собирался в отчаянии сдаться и надеяться на удачу, когда зазвонил телефон. Мне звонил Майрон Т. Херрик, американский посол во Франции и мой давний друг. Через Нью-Йорк он возвращался к себе домой, в Кливленд.

– Эврика! Я нашел американского американца! – воскликнул я вместо приветствия.

– Спасибо за добрые слова, – ответил Херрик. – Они в самом деле звучат мило для человека, которого прозвали неофициальным послом Франции в Соединенных Штатах.