Воспоминания

Он имел в виду глупые обвинения, которыми его забрасывали некоторые газеты; не поняв, как умно Херрик ведет себя с французами, они обвинили его в недостатке американизма. – Скажи мне, старый друг, – серьезно продолжал я, – ты веришь, что счастье в бедности возможно?

– Верю, – ответил Херрик, – но конгресс Соединенных Штатов не верит. Как и французский, впрочем.

Мы рассмеялись. Естественно, мне неловко было просить его пожертвовать свободным вечером, но, как только я объяснил суть своего затруднения, он вызвался стать моим первым слушателем.

Впоследствии я очень жалел, что не записал рекомендаций, которые давал мне Херрик в тот вечер. Хотя он не был «блестящим собеседником» в том смысле, в каком им можно считать другого прославленного американского посла, мистера Чоэта, он превосходно умел выражать ясные мысли словами такой же четкой ясности. Он страшился банальностей не потому, что любой ценой стремился быть оригиналом, а потому, что долгие годы, проведенные им в политике и на дипломатической службе, научили его остерегаться торжественных трескучих фраз. Печально, что небольшой инцидент в его деловой карьере – связь с концерном, который обанкротился, – лишил его возможности баллотироваться в президенты, но, глядя на его элегантную фигуру важного сановника и слушая его замечания, исполненные великолепного сарказма, можно понять, почему он не хотел, чтобы его вываливали в грязи.

Поскольку политики – народ своеобразный, нет ничего удивительного в том, что люди калибра Херрика не получают главной награды демократии; более того, поразительно, что им вообще позволяют служить своей стране.

Он прослушал всю мою лекцию целиком. Несколько раз я останавливался и робко говорил:

– Тебе, должно быть, скучно.

Он качал головой и велел мне продолжать. Когда я закончил, он какое-то время смотрел на меня, как будто видел меня впервые, а потом рассмеялся. Это было неожиданно. Я не собирался никого веселить.

– Пожалуйста, не обижайся, – сказал он, – но я ничего не могу с собой поделать. Неужели ты правда считаешь, что лекция такого рода понравится американцам? Позволь дать тебе циничный совет. Неприятно говорить тебе правду, но я боюсь, что ты будешь жестоко разочарован.

Он перестал смеяться, и его веселая улыбка сменилась серьезным выражением, смешанным с горечью.

– Пойми одну вещь, – продолжал он. – Пойми сейчас, пока еще не поздно. Мои соотечественники любопытны, как дети, и нетерпимы, как испанские инквизиторы. Методисты и баптисты, католики и иудеи – никого из них не интересует твоя вера. У них есть своя, и все они считают свою веру единственно правильной. Убери из лекции все связанное со своей верой, добавь описание драгоценностей царицы и дворцов царя. Расскажи о бриллиантах и изумрудах, рубинах и сапфирах, но ради всего святого – ни слова о религии! Ты ведь читаешь газеты? Ты видел, что случилось три недели назад с тем моим соотечественником, который попытался воззвать к терпимости? Так вот, пусть это послужит для тебя уроком.

Его напоминание об Альфреде Э. Смите, с треском проигравшем президентские выборы республиканцу масштаба Херрика, меня поразило. Я взял за правило никогда не комментировать политическую жизнь страны, которая оказывает мне гостеприимство, и я понимал, что, отвечая на слова Херрика, я нарушу собственное правило. Поэтому я сменил тему и спросил, как прошел прием Линдберга[64]. Услышав имя своего «крестника», он снова заулыбался. Ему не хотелось ставить себе в заслугу свое стратегическое мышление в сочетании с французской спонтанностью, и все же факты перевешивали его скромность. Всего за пять недель до полета Линдберга антиамериканские настроения в Париже достигли своего пика. Толпа хулиганов разбила окна в редакции американской газеты на авеню Опера и сорвала американский флаг на бульваре Пуасоньер.

– Что нужно сделать послу, чтобы изменить враждебные настроения целой страны? – не без злорадства спросил я у Херрика, помня, что он упорно отрицал сам факт наличия антиамериканских настроений в Париже.

– Все очень просто, – ответил Херрик. – Послу нужно запастись терпением и дождаться приезда Чарльза Линдберга.

– А потом?

– Потом – сделать доброе дело и снабдить героя, прилетевшего без багажа, парой пижам.

3

Как я ни уважал Херрика, я решил не следовать его совету. И только прочитав 67 лекций и проведя в Америке три зимы, я понял, что он был прав. Я ошибся, но мое поражение стало плодотворным. Только так мне удалось разделаться с главным сожалением моей жизни. Если бы я послушал совета моего мудрого друга, я бы просто разорвал свой контракт и вернулся в Париж, по-прежнему проклиная судьбу за то, что родился великим князем, по-прежнему жалея о том, что мне не удалось отказаться от титула и обосноваться в Соединенных Штатах много лет назад. К счастью, я был упрям. К счастью, стремление проповедовать въелось в мою плоть и кровь. Благодаря лекциям я познакомился с тысячами людей, «американскими американцами» и другими.