Воспоминания

   — Так вы учитесь в Поливановской гимназии? — любезно принялась она занимать меня разговором. Я смотрел во все глаза и начинал испытывать горькое разочарование. Передо мной сидела толстая пожилая дама, с широким лицом и карими глазами. Трудно было уловить в ней хоть какие-нибудь следы прежней красоты. Не было в ее разговоре и ничего привлекательного и симпатичного, никакой сердечности при виде лица, близкого тому человеку, которого она ведь все-таки любила несколько десятков лет, одно время считалась его невестой. Ничего, одна только великосветская, любезная болтовня. Неприятно мне было и то, что, говоря о дяде Володе, Софья Петровна на французский манер называла его «Соловьев». Я заговорил о демонических видениях дяди Володи, о которых он сам часто рассказывал в моем присутствии.

   — Ах, — отвечала Софья Петровна, — просто Соловьев в Москве много кутыл (она выговаривала «и» как «ы»), и потом ему мерещился всякий вздор. Вообще московское общество очень плохо на него действовало. Я всегда ему замечала, что, вернувшись из Москвы, он начинает есть рыбу ножом.

Среди дня я отправился на станцию встретить моего отца, который ездил в Петербург, в книгоиздательство «Общественная польза»[162]. Софья Петровна встретила моего отца любезной фразой:

   — Как было мило с вашей стороны прислать мне вашего сына!

Вечером мы сели в гостиной разбирать некоторые бумаги дяди Володи. Мой отец спросил Софью Петровну, нет ли у нее писем, которые можно было бы опубликовать. Софья Петровна начала читать про себя письмо за письмом, но со всяким из них происходило то же самое: дойдя до середины, Софья Петровна испускала вздох, махала рукой и бросала письмо, говоря:

   — Нет, нет, невозможно!

На письменном столе среди различных безделушек виднелся миниатюрный портрет дяди Володи. Подъехал из Петербурга и сын Софьи Петровны, Рюрик Хитрово[163]. Этот вылощенный светский молодой человек теплее всех отнесся к нам в Пустыньке. Дядя Володя его особенно любил. На одной фотографической группе, где дядя Володя снят среди семьи Хитрово и рядом с иезуитом Пирлингом[164], Рюрик сидит на земле, опустив глаза, а дядя Володя положил ему руку на голову, как бы благословляя, и в глазах его видна бесконечная нежность. Рюрик много вспоминал с нами о друге своей матери, говорил, что без него Пустынька осиротела. Вспоминал дядю Володю и внучок Софьи Петровны, сын Веты Хитрово[165], который звал знаменитого философа просто «Ку-ку». Но сама Вета Хитрово (Елизавета Михайловна Муханова) держалась с нами суховато и несколько раз подчеркнуто говорила о своем отце, как бы давая нам понять, что мы здесь не на правах родственников.

На другой день я сидел на террасе и учил греческий урок, разбирая отрывок VI песни «Одиссеи» о встрече с Навсикаей. Я оторвался от книги и посмотрел в парк, где дул ветер и шелестели осенние листья. Вдруг все стало в моих глазах отдаляться и как бы уплывать. Скоро я оправился, но это был первый приступ нервного заболевания, которое хватило меня через неделю после возвращенья из Пустыньки.

Я вдруг потерял сон. Днем за уроками в глазах начинались мелькания и всплывали радужные пятна. Я не спал неделю, наконец на несколько дней перестал ходить в гимназию. Кто не испытал настоящих бессонниц, не поймет этого мира, в который я погружался по ночам. Бессонница — это ад. Лежишь час, два; наконец понимаешь, что уже не заснешь. Вот затихла жизнь на улице, час второй, третий, четвертый… Вот прогрохотал первый извозчик, в комнате сереет, а голова налита каким-то горячим свинцом, и с ослепительной быстротой кружатся в ней мысли и образы. Вот уже начался день, звенит конка под окном, время вставать и идти в гимназию. После бессонницы чувствуешь себя в полном отъединении от других людей. Нельзя забыть ни на минуту, что ты не спал, лицо горит, в глазах как будто насыпан песок. С мучительной завистью смотришь на окружающих: все они выспавшиеся и не понимают, что испытывает тот, который не спал эту ночь и не будет спать еще, быть может, несколько ночей. И при этом нет прав больного: можно ходить, говорить, даже работать умственно. Я мог повторить слова Лермонтова: «Я был рожден с бессонницей»[166]. Увы, я унаследовал дикие бессонницы моего отца и дяди Володи. Мать моя, наоборот, спала много и крепко и, будучи по-своему нервна, не понимала наших соловьевских нервов. Несколько лет я был удручен бессонницами и только в более зрелом возрасте сумел от них избавиться.