Воспоминания

Нехождение в гимназию, при моей любви к ней и болезненной добросовестности, действовало удручающе. Стояли солнечные осенние дни, а я без дела слонялся по комнатам или катался на конке в Новодевичий монастырь, с завистью смотря на бодрых, отработавших свой трудовой день студентов, которые наполняли конку возле клиник. Отец свел меня к нервному доктору. Толстый, добродушный и довольно флегматичный доктор Суханов сказал, что нет ничего серьезного, что в гимназию надо ходить и после бессонной ночи, и только запретил посещение театра, вино хотя бы в минимальной дозе и пребывание в накуренных комнатах[167].

Между тем Венкстерны предложили мне поехать на несколько дней к ним в деревню. Я с радостью схватился за это предложение. Имение было пусто, но через день должна была приехать хозяйка Ольга Егоровна. Ясным октябрьским утром выехал я с белого вокзала Павелецкой дороги. Поезд медленно тянулся целый день. Сначала у меня еще было тяжелое настроение. Но чем дальше я отъезжал от Москвы, тем становилось лучше. Солнце склонялось над обнаженными лесами, золотя купол одинокого храма, затерянного в полях. Я выходил на станцию и прогуливался по платформе. Голубое небо струилось и гасло, тихо лепетали последние истлевающие листья на деревьях около платформы. Часов около шести я высадился на одиноком полустанке Ступино, где ждал меня экипаж и кучер Венкстернов. Солнце уже погасло. Запад краснел, и взошла первая звезда. Я покатил по опавшим березовым лесам, жадно вбирая грудью запах холодной земли, прелого листа и конского навоза. Вот замелькали огни лаптевской усадьбы. В столовой большого дома был накрыт стол, стояла водка и закуска. Старик землемер, приехавший по делам в Лаптево, разделил со мной ужин. Экономка Екатерина Тимофеевна, одна зимовавшая в доме, угощала меня чаем с фруктовой пастилой.

Часов в десять я уснул и, когда открыл глаза, с трудом поверил тому великолепию, в котором нахожусь. Окна были без штор, и в них вливалось яркое осеннее небо. Звонкая, промерзлая земля была в серебряном инее. И ни души кругом. Выпив кофе, я побежал в сад. Перешел канаву по березовому мостику и спустился вниз к речке Хочемке. Река была уже подернута льдом, но упорно журчала, струясь по каменьям. Эта песня бессонной струи одна будила глухую тишину. Голые березы белели на невысоких холмах.

Целый день я скитался по опавшим лесам: иногда ложился и дремал под шепот неумолчной влаги. И вот небо краснеет. Я один на круглой скамейке над обрывом. Из деревни доносятся лай собаки и удары топора. И вот все смолкло. Одиночество мое разделяет только дряхлеющий понтер Джемс с большим зобом, который расположился у моих ног и чутко прислушивается к редким звукам. Солнце гаснет, все краски меркнут: матовая мгла застилает окрестность. И я, как раненный в первом жизненном бою, падаю в объятия земли, чувствую ее материнскую ласку, которая все очищает и все исцеляет. А в доме ждет меня старый землемер: весело горит огонь, накрыты два прибора; портрет Пушкина смотрит со стены. В низких стеклянных шкафах находятся все русские поэты[168] и старые журналы за много лет. Я без конца роюсь в этих шкафах и по утрам, глотая жирное кофе, перелистываю Тютчева, находя в нем новые и новые жемчужины. Воздух Лаптева напоен Пушкиным; его бюст красуется среди цветника, со шкафа улыбается мне бюст Вольтера, а там видно лысое и мудрое лицо Чаадаева.

В этой обстановке я начинал осознавать свое поэтическое призвание. Прошлый год я писал много стихов, но все они были списаны со стихов дяди Володи; я тщетно старался передавать какие-то неуловимые для слова оттенки чувств. Целая тетрадь была исписана «серебряными грезами» и «седыми туманами», и всего более «бледными снами». Все было трафаретно и безобразно. Мой отец сердился на этот стихотворный хлам. Теперь в Лаптеве я написал первое стихотворение, вызванное действительным восприятием природы:

Корою льда подернул воды
Октябрьский молодой мороз:
Но чисты, ясны неба своды,
Стволы серебряных берез
На них задумчиво белеют.
Все так спокойно и светло,
Что сердце больше не жалеет
О том, что счастие прошло.
И, полнясь тихою печалью,
Душа забыла жизни гнет,
Сроднившись с голубою далью,
С молчанием застывших вод[169]

.

Бессонницы мои прошли. Я крепко спал от десяти часов вечера до десяти утра. Неприятна была только мысль о гимназии, где без меня идут уроки. Бессонница нисколько не влияла на успехи по греческому и латинскому языку, но математика становилась все труднее.