Воспоминания

Так текли дни за днями, и тяжело было наконец решиться возвращаться в Дедово, опять увидеть лихорадочный и напряженный взор матери, вступить в атмосферу когда-то живой и веселой, но теперь разложившейся семьи, населявшей нашу усадьбу. Мне не хотелось отрываться от дома Гиацинтовых, и я по дороге в Дедово заехал в Москву и переночевал у Владимира Егоровича, который один, без семьи, переехал в Москву, чтобы приступить к исполнению служебных обязанностей. Гиацинтов занимал большую казенную квартиру против почтамта, в доме Училища живописи и ваяния[210]. Во всей квартире был разлит присущий ему дух порядка, покоя и гармонии. Мы закусили кукурузой, слегка пофилософствовали, и Владимир Егорович предоставил мне спать на диване в своем кабинете, где так мирно спалось в атмосфере равномерного и изящного труда, среди снимков Микеланджело. Невольно напрашивалось сравнение между этим классически здоровым образом жизни и навыками людей нашей семьи. И дядя Володя, и мой отец все лето трудились над письменным столом, осенью начинали болеть и чувствовать потребность отдыха. Гиацинтов забрасывал книги на три месяца, а зимой трудился все дни и вечера, оставаясь всегда бодрым и здоровым.

VIII

Простившись с Владимиром Егоровичем, я на другой день отправился от почтамта на Николаевский вокзал. Когда я подъезжал к вокзалу, навстречу мне блеснули какие-то дикие глаза под черным вуалем, раздувавшимся ветром. Это тетя Саша перебиралась из Дедова в Москву. Она меня не заметила, да и вообще она ничего не видела перед собой.

Уже вечерело, когда я поехал на извозчике от Крюкова. Ветер трепал пожелтевшие деревья, мелкий дождь косил непрерывно. Я поднял верх и смотрел на мокрую спину ямщика и утлую дощечку пролетки, служившую передним сиденьем. Было темно, когда я подъехал к нашему флигелю. Ветер носился в садах, было бесприютно и уныло, как будто там стоял покойник. Родители мои были очень довольны, что я застрял у Венкстернов. Зато бабушка была от этой поездки в глухом негодовании. Она недолюбливала Венкстернов, находила их общество пустым и легкомысленным и совсем неподходящим для поэтического Сережи. «Голубые острова!» — с иронией отзывалась бабушка о Лаптеве[211]. Между тем я приехал весь полный Венкстернами, бабушкина антипатия и ирония меня раздражали. Я принужден был замыкаться и молчать и посылать письма в стихах в Лаптево. Последние дни августа я переводил Гейне. Между прочим, перевел любимую вещь моей матери «Разговор самоубийцы с его возлюбленной» у их могилы. Я читал мой перевод матери. Она предложила мне изменить один стих. У меня было написано:

В крови голова залита: Стрелялся я с горя, когда ты Была у меня отнята.

Мать предложила мне поправить последний стих:

Ее прострелил я, когда ты Была у меня отнята.

К первому сентября мне надо было возвращаться в гимназию. Родители мои решили еще остаться в Дедове, я уехал один. Никогда этого раньше не бывало, чтобы я приезжал в Дедово или уезжал из него отдельно от родителей. Но этой весной они приехали в Дедово без меня, вернулись в Москву без меня. Моя жизнь отделялась от них: я уже прокладывал себе в жизни свой и самостоятельный путь.

На нашей квартире в Москве все комнаты были в моем распоряжении, и я стал спать в гостиной на кушетке, где через полгода умер мой отец. В первое же утро, когда я пил чай, готовясь идти в гимназию на молебен и, как обычно, перелистывая за чаем том Тютчева, раздался пронзительный звонок. Из передней донесся дикий крик: «Приехал!» И в комнату ворвалась тетя Саша. Как раненая черная птица, она носилась по гостиной, находясь в совершенном бреду. Через несколько минут сопровождавшая ее прислуга увела ее.

Жизнь в одиночестве имела свои прелести. Каждый день я обедал у Гиацинтовых или Венкстернов, где появилась Таня Щуцкая, отношения с которой превратились для меня в сплошной холодный флирт, с непрерывными остротами и взаимными колкостями.

Приехал из Тамбовской губернии и Саша Бенкендорф, также проводивший все свободное время у Венкстернов и уже заметно ухаживающий за своей будущей женой Таней Щуцкой.

Через неделю приехали из Дедова мои родители. Отец с довольным видом раскладывал вещи и аккуратно перетирал книги.

   — Ну что, Варя[212], — обратился он к нашей кухарке, — сильно постарел я за это лето?

Варя серьезно и внимательно на него поглядела и ответила:

   — Да, Михаил Сергеевич, очень, очень вы изменились!

   — Ничего не поделаешь, Варя, пятый десяток пошел!

Безумное состояние тети Саши так всех измучило, что решили

поместить ее в больницу. Даже несокрушимый и не имевший нервов Владимир Федорович, к которому по соседству она забегала каждый день, объявил, что хочет поискать брому, оставшегося от фотографических занятий. Как всегда, тетю Сашу отвез в лечебницу дядя Коля. Он исполнил это утром, а среди дня я видел его на Арбатской площади. В своем судейском пальто и картузе с кокардой он со спокойным и довольным видом покупал фрукты для своих племянников.