Воспоминания

Сказал Руссо — и я на сей раз в полной мере ощущаю силу слов его… Утро, 6 часов, ясное, тихое, — сижу в загородном своем доме, в прекрасной, тенистой роще, в беседке, — пишу к тебе сие письмо, передо мною разогнута книга Руссова: “Les Reveries”[35] — кофейник на письменном моем столе, — Brooks Superfine Cigaros[36] во рту, — без забот, спокоен, — да, спокоен даже и душою, что редко со мной бывает… Из далека слышу глухой барабанный стук, — расстановочные выстрелы, — мелькает против солнца оружие, — там учатся гренадеры… вот мое положение на сей раз.

Не поленись описать ко мне о своих литературных занятиях. Первое твое послание было столь хорошо, что я погрешил бы против самого Аполлона, если бы скрыл оное от любителей и знатоков нашей поэзии. Жаль только, что г-н Каченовский[37] не напечатал моего к нему письма, “объясняющего красоты послания”».

Но легкомысленная жизнь Ильи Михайловича неожиданно изменилась. Связь с крестьянкой Черной Слободы — Марфой Григорьевной перешла у него в глубокую привязанность, и когда у Марфы родился сын Михаил, Илья Михайлович, по совету рязанского архиерея, распустил свой гарем и вступил в брак со своей бывшей крепостной. О Марфе Григорьевне я слыхал, что она была очень скопидомна; иногда скучала о прежней жизни и ходила к бабам послушать родные песни. Брак Ильи Михайловича сильно уронил его значение в глазах тогдашнего дворянства и остановил его карьеру. В обществе Марфу Григорьевну не принимали: муж не желал выезжать без нее и демонстративно посещал с нею французский театр. Поэзию Илья Михайлович забросил и много лет работал над хронологией библейской истории. Если отец его был мистиком и философом, то Илья Михайлович, при своей галантности и служении Аполлону и Венере, был человеком простой церковной веры и передал богомольность своим детям. С архиепископом Рязанским Феофилактом[38] он был в самых дружеских отношениях. 1-го марта 1814 года архиепископ писал Коваленскому из Рязани:

«Милостивый Государь мой, Илия Михайлович.

Усладил мя еси и панегириком, столь мало мною заслуженным, и медом с Кавказа. За то и другое приношу вам чувствительную мою благодарность. Что же касается до просьбы вашей о дьячке Матвееве, то, при всей готовности моей исполнить оную, нашел я к тому весьма уважительные препятствия. Первое то, что рекомендуемый дьячок на двух экзаменах оказался до того безграмотен, что грешно было бы посвятить его не только в диакона, но и в стихарь[39]. Второе, по справке оказалось, что в селе Черной Слободы показывались приходских только 82 двора, а душ 249, дьякона не имеется там с 1805 года, да и быть ему по малоприходству не следует.

Если хотите непременно иметь дьякона, то можно дать его вам на таком условии, чтоб он оставался на причетнической ваканции. В таком случае прошу прислать кандидата поисправнее ныне присланного[40].

Впрочем, поручая себя продолжению благорасположения вашего… пребыть навсегда с истинным к вам почтением.

Милостивый Государь мой, Вашего благородия усерднейший слуга Феофилакт Архиепископ Рязанский».

Хотя Илья Михайлович удалился от двора и аристократии, в 1819 году он был пожалован орденом Иоанна Иерусалимского[41].

Князь Василий Долгоруков[42] писал Коваленскому:

«Милостивый Государь мой, Илья Михайлович.

По возвращению моему из чужих краев тотчас постарался получить сведения, отчего вы еще не пожалованы кавалером ордена святого Иоанна Ерусалимского, и с удовольствием узнал, что Булла только что получена от капитула из Сицилии и хранится у Дюка Серакаприоле. Долгом поставил себе ее получить, заплатил две тысячи рублей[43], и при сем препровождаю Буллу и расписку о заплаченных деньгах. Крест можете тотчас купить и носить в петлице с мальтийской звездой, мундир красный, с черными бархатными обшлагами, Еполет Генеральский золотой на правом плече, а на левом золотой витой канитель, подобно тому, которой наши Генералы на шляпе имеют.

За сим честь имею остаться с всегдашним моим почитанием Милостивого Государя моего, покорный слуга Князь Василий Долгоруков.

Августа 13 дня, 1819 года, Санкт-Петербург».

Илья Михайлович принял все меры, чтобы сынок его, Михаил, получил хорошее воспитание и был предохранен от тех соблазнов, которым он сам уступал в юности. Был выписан из Англии миссионер Мельвиль, которому поручили воспитание ребенка.

Мельвиль принес во дворец Черной Слободы новые нравственные понятия: запретил игру в карты, а о прежних сералях, конечно, не было и помину. Мой дед получил от Мельвиля англоманию, которую передал моей матери. Оба они постоянно и читали и думали по-английски. Сын крестьянки Марфы Григорьевны был богато одарен интеллектуально: по специальности Михаил Ильич был инженер, знал не только европейские, но и восточные языки: арабский и персидский, сам составил грамматику не исследованного раньше кавказского диалекта[44], а кроме того, напечатал выдающийся для того времени труд по политической экономии[45]. Ему было за двадцать лет, когда он познакомился с семьей Карелиных и скоро стал в ней своим человеком.