Воспоминания

Незаметно подошла масленица 1832 года. Помню, что в четверг у отца моего случилась большая неприятность: ученики взбунтовались из-за того, что эконом купил им горького масла для блинов. Зачинщиком всей кутерьмы был ученик Пименов (впоследствии профессор Николай Степанович Пименов, наш известный скульптор), который, с большой деревянною чашкою с блинами на голове, влетел к нам в приемную, за ним бледный как смерть эконом, а за ним целая толпа разъяренных учеников.

Мы в это время сидели за завтраком; папенька сейчас же вышел к ним, и я из любопытства тоже побежала к двери. Разозленные ученики кричали в один голос, громче всех орал голосистый Пименов.

— Рассудите нас, ваше сиятельство! Попробуйте эти блины! Разве можно кормить учеников таким горьким маслом? Взыщите с этого мошенника-отравителя! — кричал он охриплым голосом, показывая на эконома, — иначе мы сами с ним справимся.

При этом Пименов не упомянул, что он другую точно такую же чашку с блинами уже надел на голову помощнику эконома и ошпарил его горячим маслом…

Папенька откусил маленький кусочек блина, масло точно было очень горькое; но отец мой не мастер был судить и рядить, а главное, взыскивать с кого-нибудь. Он покраснел, сконфузился и проговорил:

— Точно, масло очень горькое, но успокойтесь, господа; мы эту ошибку сейчас поправим.

Затем он обратился к эконому:

— А вы сделайте одолжение, пошлите сейчас в ближайшую харчевню заказать, на мой счет, хороших блинов для господ учеников… Вы же, молодые люди, не волнуйтесь. Мне, право, совестно, что это могло случиться, но я уверен, что это больше не повторится.

И папенька опять пристально посмотрел на эконома, думая, что плутяга поймет этот взгляд, но эконом, который до тех пор стоял бледный от страху, что ему от вице-президента за горькое масло сильно достанется, сейчас же ободрился, поехал, заказал блины, учеников накормили, отец мой заплатил за блины свои деньги, и тем кончился бунт и расправа… Оказался в этом деле наказанным только один помощник эконома, которого ошпарил Пименов горячим маслом.

Как в этой расправе с экономом сказался весь характер отца моего! За какие-нибудь пустяки он мог вспылить, накричать, нашуметь… но выставить мошенником старого человека при молодежи папенька не мог: ему в эту минуту за эконома так было стыдно, что он просто пожалел его…

На масленице же ученики Академии художеств в своем собственном театре давали для академической публики театральные представления. Театр их с одним рядом лож, креслами и партером помещался в самом здании и был очень красив. Кулисы и занавеси писали сами ученики; оркестр был составлен из них же, и актрисы были они же сами. В каждом представлении давалась одна серьезная пьеса, драма или трагедия, что-нибудь вроде «Коварство и любовь» Шиллера, а вторая пьеса была какая-нибудь веселенькая комедия Коцебу, и спектакль оканчивался всегда дивертисментом. Помню, что из балетных танцовщиков отличался воспитанник Академии Рыбников. Большой, худой, длинноногий, он выделывал такие удивительные батеманы[177] и антреша и так летал по сцене, что, верно, не уступил бы в искусстве настоящему танцору с императорского театра. Впрочем, он и кончил свою художественную карьеру тем, что сделался хорошим «танцевальным учителем» в Петербурге…

Отец мой был вообще большой охотник до театров, но театр учеников Академии особенно занимал его. Во-первых, он находил, что это развлечение для молодых людей, в свободное время от наук, самое благородное и безвредное; а во-вторых, что игра на сцене развивает — у учеников ум, вкус и придает им физическую ловкость. И потому во время их спектаклей папенька помогал им всем, чем только мог. Насчет гримировки мужчин молодые художники были сами великие мастера, а вот насчет костюмировки не обходилось без советов отца моего… Хорошеньких мальчиков, назначенных на женские роли, он отводил к маменьке и просил одеть их. Она забирала над ними бразды правления, по ее указанию няня Аксинья Дмитриевна и Аннушка тети Нади снуровали мальчиков в корсеты, подкладывали куда следовало хлопчатой бумаги… Маменька, с тетками жертвовали даже своими платьями. И в ловких руках матери моей эти мальчики живо превращались в «благородных матерей», «первых любовниц», «субреток» и «кухарок». Особенно интересная «ingénue»[178] выходила всегда из хорошенького юноши скульптора Ставасера, — того самого, который после вылепил знаменитую статую «рыбачки». Весь этот женский персонал маменька нежною рукою гримировала сама, и порученные ей актеры оказывались так похожими на женщин, что во время спектакля публика даже не хотела верить, что это ученики.

Вообще спектакль всегда сходил с рук благополучно, и аплодисментам не было конца…