Воспоминания ангела-хранителя

Мими забрала у него бинокль, но не могла поднести его к глазам, потому что Эрик должен был сначала снять с шеи ремешок.

Грохот продолжался. Мими навела бинокль на резкость.

– Как дрожит крыша, – сказал Альберехт.

– А я вот не чувствую. Это твое воображение.

– А если я скажу, что на горизонте все черно, это тоже воображение?

Мими пробормотала:

– Я тоже вижу это в бинокль.

– А больше ничего не видно?

– Нет.

– Что там, в той стороне? – спросил Альберехт и протянул руку в том направлении, о котором говорил.

– Роттердам.

– Роттердам? Но ведь пол-Роттердама занято их собственными парашютистами.

– Им на это наплевать, – сказал Эрик.

– Хочешь посмотреть? – спросила Мими.

Она отняла бинокль от глаз и передала Альберехту, который сразу направил его на горизонт, не перекинув ремешок через голову. Короткий порыв ветра взъерошил ему волосы.

Горизонт приблизился к нему в семь раз и стал в семь раз чернее. И тут он увидел, как взметнулся и снова погас оранжевый язычок пламени, за ним поднялось облако огня, за которым в свою очередь последовала новая вспышка.

– О Боже, – пробормотал он, – там происходит что-то ужасное. Вы видите?

– Это видно невооруженным глазом, – сказал Эрик.

– Господи Иисусе, – сказала Мими.

Каким богохульством звучали эти возгласы в устах нашего безбожного трио! Но они были правы: вдали действительно разыгрывалось нечто страшное, а их слова служили доказательством того, что в душе человека Истина никогда не умирает полностью. Боже. Иисусе. Где были Бог-отец и Иисус в этот момент? Они не появились после отчаянного возгласа Альберехта, после безнадежной мольбы Мими. Там был только я, потому что не покидал своего подопечного Альберехта, а пытался ему внушить, что сердце Иисуса обливается кровью при виде тех ужасов, которые происходят на горизонте.

Но вот с глухим рокотом прилетела новая эскадра бомбардировщиков. Звук моторов буравил воздух, дома и землю тысячей буров. В испуге в небо поднялась огромная стая скворцов, так что показалось, будто кто-то бросил вверх горсть каменного угля. Зенитки по-прежнему молчали, и когда самолеты пролетели мимо, шум ветра и птичий щебет снова зазвучали громче, чем рокот моторов.

Альберехт передал бинокль обратно Эрику и сказал:

– Теперь я верю, что королева в Англии!

Он немного помолчал и продолжил голосом, в котором слышались сдерживаемые слезы:

– Я заметил, что вы сняли со стен картины. Вы хотите их спрятать? Зачем? Скоро бомбы упадут и на нас. Вся страна сгорит, а если немцы найдут под обломками ваши картины, то сожгут их отдельно.

Он вошел в комнату и, подавляя подступающую тошноту, сел на один из низеньких стульев. Эрик с Мими остались на крыше.

Я стоял рядом с Альберехтом и не знал, что ему сказать. Он был полон великого отчаяния, и в мозгу его теснились совершенно бессвязные мысли. А я стоял рядом и не мог толком понять, в чем причина такого замешательства, ведь черт был сейчас где-то далеко, что в меня всегда вселяет радость.

Впервые с момента начала войны Альберехт был в таком сильном отчаянии, пожалуй, вообще впервые за все тридцать восемь лет его жизни. Даже в тот день, когда он достал из ящика стола пистолет с намерением застрелиться, его отчаяние было не настолько бескрайним. Едва я сделал для себя такое заключение, заклинивший пистолет всплыл в его памяти и он сказал про себя: «Тогда я хотел себя застрелить, а теперь это сделают другие».

– Ну зачем же так мрачно, – попытался я прервать ход его мыслей, – почему именно сейчас такое настроение? Бомбы падают где-то далеко, не здесь. Два-три раза ты действительно был на пороге смерти, так зачем теперь видеть все в черном свете? В те разы ты на самом деле подвергался опасности, а сейчас-то нет.

Он думал: «Если немцы прилетели бомбить наши города, а по ним вообще никто не выстрелил, значит, теперь возможно все. Теперь они, заняв страну, смогут расстреливать и вешать кого угодно, если им заблагорассудится.

Это правда: по сравнению с Гитлером Атилла и Чингисхан были невинными детьми. Ведь Гитлер сам об этом говорил? И не врал. В принципиальных вопросах Гитлер говорил правду. Зачем ему лгать, если у него столько бомбардировщиков?

Скоро нас всех выкурят из нашего муравейника, и я – один из муравьев, преданных муравьиной королеве, обратившейся в бегство.

Подобно тому, как садовник порой не сомневается в своем праве облить муравейник керосином и поджечь, так и эти бомбардировщики не сомневаются в своем праве сровнять с землей нашу страну. И они правы. Происходящее с нами вытекает из того факта, что мы муравьи. Что мы не стремились ни к чему другому, кроме как быть муравьями, и воображали, будто сумеем избежать унижений, связанных с бегством. Но королева сама убежала».

Он отнял руки от лица и посмотрел на террасу, где до сих пор стояли Эрик с Мими.