Воспоминания баронессы Марии Федоровны Мейендорф. Странники поневоле

Когда я приехала к ним, четверо старших уже были школьниками. Но классной комнаты у них не было. Стояли их учебные столики – у кого в общей спальне, у кого в столовой. И эти дети садились не развлекаясь готовить уроки, не обращая внимания на разговоры взрослых и на игры младших. Если что им не удавалось, они сами шли за помощью к родителям. Чувство собственного достоинства и внутренняя дисциплинированность были полные. Когда я, четыре года спустя, уезжала из Франции, у них уже было не семь, а десять человек детей.

52. Мой последний год во Франции

Зимой с 1950 на 1951 г. я снова побывала в Биаррице. Весной Люся, теперь уже школьница, схватила нечто вроде скарлатины. Ее поручили мне, и мы обе были отделены в комнату рядом со столовой. Скарлатина у нее была легкая; никто от нее не заразился. Но нельзя не упомянуть, с какой философской кротостью она переносила возложенный на нее режим: одиночество, во-первых, полное отсутствие соли в пище, во-вторых (это последнее – во избежание вредных последствий скарлатины).

В конце Люсиной болезни я заметила у себя опухоль железы, находящейся около шеи, повыше ключицы, и обратилась к Люсиному доктору. Он посоветовал через день смазывать опухоль йодом. Но когда опухоль не уменьшилась, а возросла, он, не считая себя специалистом, предложил мне показаться хирургу. Хирург сразу сказал: «В этом месте слишком много кровеносных сосудов, а потому об операции думать нечего; обратитесь к рентгенологу». Я поняла, что он заподозрил рак. Рентгенолог «просветил» меня лучами и сказал, что рентген не может определить злокачественность опухоли, что надо специальным инструментом взять кусочек и исследовать его, и советовал поехать для этого в Париж. А я и без того собиралась туда возвращаться.

Вернувшись, я поселилась у Анны. Что написал добрый Алек моим в Париж, я не знала. Знала только, что все мои стали усиленно беспокоиться обо мне. Опухоль моя росла на глазах, но без всяких болезненных ощущений: этим мысль о нарыве мною лично была совершенно исключена, и мои подозрения о раке усилились. Мне уже перевалило за восемьдесят. В такие годы человек и в здоровом состоянии привыкает к мысли, что дни его сочтены. Поэтому угроза рака не потрясла меня. Я еще раз узнала, что я смерти не боюсь. Я только сказала Эльвете: «Если доктора начнут говорить страшные слова, то не передавай их твоему Мише, а то он перестанет забавлять меня своими обычными анекдотами и шуточками».

В Париже, как известно, существует знаменитый Пастеровский институт. Его главный врач раз в неделю посещает госпиталь в Версале, близко от Viroflay, где я жила у Анны. Туда я и отправилась с приехавшей ко мне с этой целью Машей Муравьевой. Осмотрев меня, доктор попросил у меня адрес моего «постоянного врача», сказав, что он все ему напишет; тем мое свидание с ним и кончилось. «Моего» доктора у меня никогда не было. Я всегда пользовалась достаточным здоровьем, чтобы не обращаться за советами к какому-то «своему» доктору. Я дала ему адрес доктора Лемме, врача, жившего в Viroflay, который лечил обычно Анниных детей. Этот последний затруднялся отвечать мне на мои вопросы и наконец сказал, что приславший к нему меня специалист предложил ему прописать мне какие-нибудь укрепляющие средства и только через два месяца направить меня снова к нему. Тут я все поняла: мои подозрения о раке обратились в уверенность. Я пожалела милого доктора Лемме и перестала предлагать ему каверзные вопросы. Мои родные знали больше, чем я: отец Александр Ребиндер написал Эльвете еще из Биаррица, что тамошние врачи предположили у меня галопирующий рак. Когда это же подтвердили и парижские, Эльвета дала знать братьям Куломзиным, Федору и Ярославу, и они начали щедро снабжать меня деньгами на лечение. Один из видевших меня докторов измерил торчащую на моей шее шишку: в одном направлении мерка показала десять сантиметров, а в другом пятнадцать. Когда с нее снимали фотографию, делавшая этот снимок ассистентка спросила меня, не мешает ли мне эта опухоль глотать. Отвечая ей «нисколько», я подумала: это, очевидно, придет.

Через несколько времени сняли снова фотографию. Этот раз ассистент спросил, не трудно ли мне дышать. Я опять успела подумать: «И это мне предстоит». Но мысли эти не угнетали меня: я жила, как всегда, настоящим; а в настоящем моя опухоль была совсем безболезненна, я отлично спала по ночам; отлично дышала и ела днем. Будучи раз в церкви и узнав, что после обедни кто-то заказал заздравный молебен, я попросила присоединить и мое имя; я не просила у Бога продолжения жизни, а только сравнительно безболезненной и мирной кончины.