Воспоминания баронессы Марии Федоровны Мейендорф. Странники поневоле

Когда я приехала к Никите и Соне во Францию, они уже подумывали о своем переезде в Америку, и Никита сейчас же записал меня на квоту. (Америка пускала к себе эмигрантов с определенными ограничениями. Лимит впускаемых ежегодно в страну эмигрантов назывался «квота». Мы, дети, росли в это сумбурное послевоенное время в окружении странных непонятных слов, которые использовали взрослые в своих бесконечных разговорах и страстных спорах. Слова «квота», «аффидевит», «юрисдикция» навсегда остались в моей памяти как родные слова из детства, хотя их смысл мне и сейчас не вполне понятен. Прим. Е. Муравьевой). Их квота подоспела раньше моей, и они выехали в конце 1948 года, а я осталась во Франции. Квартиру свою они оставили мне, разрешив переселить туда Анну Черткову. Во Франции было с квартирами очень туго, поэтому, чтобы излишек моей квартиры не был заселен кем-нибудь помимо моей воли, Чертковы въехали в нее моментально: рано утром я поехала провожать уезжавших Куломзиных, а когда я вернулась, Анна уже была там со всей своей семьей и со всеми вещами. Несколько дней спустя Сережа переговорил с хозяйкой дома и переписал квартиру на свое имя. Он дипломатично добровольно добавил что-то к прежней квартирной плате и этим окончательно победил ее сердце.

Фото 84. Мария Михайловна Муравьева с детьми. Слева направо: Сергей, Екатерина (Катюня) и Елизавета (Лизик). 1945—1946

В марте 1949 года переехали из Мюнхена во Францию к Маше Муравьевой Миша и Эльвета Родзянко. Миша стал управлять хором церкви в Медоне. Конец недели они занимали мою комнату в Viroflay, а я на эти дни переезжала на их место к Маше в Enghien-les-Bains. Такой кочевой образ жизни был, конечно, утомителен и им, и мне. Я чувствовала себя немного лишней, и, когда моя племянница Лиленька Ребиндер, дочь Ольги Куломзиной, сестра Никиты, Федора и Ярослава, меня пригласила приехать к ним в Биарриц, я с радостью воспользовалась этим приглашением.

51. Биарриц

Не доезжая одной станции до Биаррица надо было пересесть из прямого поезда, идущего дальше на юг, в маленькую ветку, идущую в Биарриц. Когда я переходила железнодорожную платформу, отделявшую один поезд от другого, я обратила внимание, что перед последним вагоном поезда стояла небольшая группа людей. И вдруг эта группа двинулась как один человек в моем направлении. Тут только я догадалась, что это мои будущие хозяева всей семьей выехали мне навстречу. Из этой группы в девять человек (Лиленьки, ее мужа и семерых детей) меня знала одна только Лиленька. Ей было восемь лет, когда мы с ней расстались. Остальные меня не знали и были влекомы исключительно чувством родства; это чувство заставило бежавших впереди детей радостно броситься мне на шею. Таково было мое первое знакомство с это большой, дружной семьей.

Жили они в нижнем помещении великолепного русского храма. Мой приезд к Лиленьке совпал с концом Великого поста. Биарриц в это время года продолжает еще свой мертвый зимний сезон. Православных в городе нет, но службы совершаются и в большие и в малые праздники без исключения. Есть псаломщик, есть и служитель, а хор представлен Лиленькой и ее музыкальными детьми. Сильное впечатление производило пение трио «Да исправится молитва моя», исполняемое детскими голосами и раздающееся из середины почти пустой церкви. Этим детям двенадцать, десять и восемь лет.

В эти предпасхальные дни у меня было чувство, что я живу в каком-то тихом скромном монастыре. Но это не монастырь, а семья.

Фото 85. Семья Ребиндер в Биаррице, 1939—1940. Во втором ряду священник Александр Ребиндер, крайняя справа его жена Лиленька (Елизавета Яковлевна Куломзина, дочь Ольги, урожд. Мейендорф, и убитого Якова Куломзина) с их детьми

Второе впечатление от Биаррица – океан. Мы живем совсем близко от этой стихии. Пройдешь несколько шагов налево, и перед тобой большой пляж, по которому катятся могучие волны, бурно несущиеся издали и ласково лижущие песок, на котором ты стоишь босиком. Пройдешь направо, и ты оказываешься на более высоком берегу, отделенном от океана прочной бетонной оградой. Не доходя до ограды, те же волны с шумом разбиваются о выступающие из воды скалы и осыпают их брызгами, высоко вздымаясь над ними. Я видела в Одессе во время бури очень большие волны Черного моря. Волны океана, даже и в тихую погоду, раз в шесть больше их: и длиннее и выше, и промежутки между ними во столько же раз шире. Стоишь, смотришь и не можешь насмотреться на это непрекращающееся ритмическое движение. Невольно вспомнятся стихи Тютчева: