Воспоминания баронессы Марии Федоровны Мейендорф. Странники поневоле

Старший сын дяди, Михаил, был в то время председателем уездной земской управы и жил в уездном городе Дмитрове; он очень ревностно относился к народному образованию и постоянно объезжал все школы своего уезда; он часто и подолгу жил с родителями. Второй сын, Дмитрий, в противоположность брату, любил городской образ жизни, общество, развлечения и жил то в Москве, то в Петербурге, а в Никольское приезжал в качестве гостя. Оба они были холостяками; им было в это время более тридцати лет; сестре их Лизе, тоже незамужней, было 36 лет. Это была зима 1893—1894 г. Как я уже говорила, мы осенью переехали из Одессы в Петербург. Дядя, брат моей матери, пригласил нас трех, старших барышень, Алину, меня и Анну, к себе в Никольское на рождественские каникулы. Я была уже на курсах; зимние каникулы на курсах, как и во всех высших учебных заведениях, длились целый месяц. Алина и Анна были ничем не связаны.

Вдруг получаем мы от дяди письмо: «Отложите ваше посещение; ко мне хочет приехать отдохнуть от жизни в Ясной Поляне Граф Лев Николаевич Толстой. Он всегда просит, чтобы в это время у нас не было гостей». Мы приуныли. Но через несколько дней получаем еще письмо; в нем дядя пишет: Лев Николаевич приехал и сказал, что вы, как мои родные племянницы, ему не помешаете: так что приезжайте». От себя дядя добавил: «Только не ведите себя как поклонницы и не приставайте со всякими вопросами».

Можно себе представить нашу радость: не только побывать у дяди, но и повидать самого знаменитого человека того времени! Сестра Алина простудилась (она вообще не была крепкого здоровья) и поехать не могла. Собрались мы с Анной вдвоем. Приехали вечером. В минуту нашего приезда Льва Николаевича не было дома: он ушел побродить один, как он часто любил делать. Как только он вернулся, нас сейчас потащили в переднюю и познакомили с ним. Высокий, весь запушенный снегом, в громадных валенках, с доброй, приветливой стариковской улыбкой – вот каким он остался в моей памяти и на всю жизнь.[38]

Много впечатлений вынесла я из этого моего трехнедельного пребывания под одной крышей с великим писателем. При этом видела я его в исключительной обстановке: одного, с дочерью Татьяной, среди дружественной семьи, где он не чувствовал на себе любопытных взоров толпы, где он мог быть совершенно самим собой. И он именно и был таковым. Вечером, например, он садился играть в винт с тетей, дядей, и не помню, кто был четвертым. Утром вставал довольно рано; все в доме ложились и вставали поздно; тетя пила кофе у себя и выходила только около двух часов дня к обеду. Лев Николаевич не пил ни чаю, ни кофе; ему подавали кашу. Позавтракав, он шел пройтись по саду; и затем – за письменный стол и принимался за свою работу. Он кончал в это время свою повесть «Хозяин и работник»[39].

Видели и слышали его больше всего за обедом и за ужином. Поднимались тогда и философские, и религиозные, и политические разговоры. Мы с сестрой, конечно, не вмешивались. Зато утром мы норовили встать достаточно рано, чтобы присоединиться к его завтраку. Случилось так, что я была с ним одна (сестра проспала); а накануне, за ужином, он излагал свои религиозные взгляды. И вот он обратился ко мне со словами: «Я, может быть, напрасно говорил свои мнения о религии при вашей младшей сестре?» (Сестре моей было 19 лет, но она выглядела гораздо моложе). Я успокоила его, как могла, даже, может быть, не совсем тактично, потому что сказала, что мать наша не боится за нас и не ограждает нас от посторонних влияний. Я была тронута этой заботой о сестре и поняла, как он бережно относился к молодежи.

В разговорах с дядей, с тетей, с Мишей, с Лизой, с доктором и учителями (они столовались у дяди) он не декретировал, а прислушивался к их возражениям, вникал в их мнения, в их мировоззрение, в их психику. Да и не мог иначе: ведь он был не только писателем, но и психологом; он вглядывался в души окружающих людей. Без этого разве мог бы он стать тем художником, типы которого стояли перед нами, как живые люди? Разговаривая о людях, о их поступках, разве нам не случалось говорить: «А вот Стива Облонский сделал же это»; или: «Анна Каренина бросила же сына; значит, это в жизни бывает». И ни мы, ни собеседники не замечали, что мы цитировали не жизнь, а Толстого.

Сколько различных типов дал нам Толстой! И как они правдивы! В этом он – гений; а в его попытках дать правила жизни и отдельным лицам, и обществу, и государству, и даже себе самому он – непрактичный младенец. К тому времени я уже давно перечитала все разрешенные в России его произведения, а там, у дяди, познакомилась и со всеми запрещенными. Они не могли ничего прибавить к его вполне заслуженной славе как великого художника слова.