Воспоминания баронессы Марии Федоровны Мейендорф. Странники поневоле

Как-то раз, будучи в гостях в соседнем поместье, мать узнала, что та хозяйка платит своему еврею по восемь копеек за фунт. Мать просила ее прислать к нам этого поставщика; тот пообещал, но не приехал; так же неудачна была и повторная просьба. Оказалось, что в уездном городе существует так называемый еврейский кагал. Этот кагал, в лице своего главного раввина, распределяет весь уезд на участки, и торговец-еврей, которому отведен один из участков, не может продавать свой товар в соседнем. Этим они сами уничтожали конкуренцию между собой.

Выслушав этот рассказ, Лев Николаевич заметил: «Такое же явление существует и между нашими лесоторговцами». И вот вечером, помогая Тане переписывать повесть «Хозяин и работник», я наткнулась на полях на вставку, как помещик, желавший продать часть своего леса и не сошедшийся в цене с одним лесоторговцем, обратился к другому, но безрезультатно.

Из этого примера видно, что Толстой не выдумывал жизнь, а искал с натуры. Его описания дышат правдой. В своих исканиях «правды Божией» он был правдив и искренен. Он не столько стремился создать что-то свое, новое, сколько хотел сам для себя решить многие вопросы; он до старости лет мучился ими. Эти вопросы вставали перед ним, и он ставил их перед окружающими. Я видела его, искавшего ответа на свои вопросы у моей двоюродной сестры Лизы, я слышала и за обеденным столом, как он внимательно прислушивался к своим оппонентам. Он спорил с ними, как с равными, и они спорили с ним, как с равным.

Сколь далек был его обаятельный образ от личности нашумевшего в то время петербургского салонного проповедника Неплюева! Я была как-то приглашена «на Неплюева». Неплюев[40] изрекал. Окружающие внимали. Они могли ставить вопросы: но обмолвиться своим личным мнением было бы, в полном смысле слова, неприлично, бестактно; это заставило бы хозяйку дома покраснеть за своего невоспитанного гостя. Я молчала и даже вопросов не ставила: мне не был интересен ответ этого человека, до краев переполненного своим самомнением. Молчала я, правда, и за столом у дяди; но там я молчала потому, что мне интересен был спор, были интересны и мысли Льва Николаевича и мысли дяди, тети Лизы, ее братьев или ее подруги по высшим курсам, Матильды Павловны Моллас[41]. При Льве Николаевиче все мыслили свободно. Он ни на кого не давил своими мнениями.

Долго потом в моей жизни я старалась разобраться в его мыслях. Они у него исходили из чувств. Хотя бы его призыв к непротивлению злу. Его чувство отвращалось от всякого насилия. Кому приятно присутствовать при наказании розгами? Кто без ужаса может представить себя свидетелем смертной казни? Я лично с детства радовалась, что я – девочка, а не мальчик, что я не пойду на войну, что я не буду судьей. Но как решить этот вопрос для мужчин? Я – против войны, против смертной казни, даже против какого бы то ни было наказания; но я понимала, что без наказания появится разнузданность. Без войны (оборонительной) – насилие, порабощение. Как же быть? Человечество останавливается в бессилии перед этими вопросами, и не только оно, но и Толстой не мог дать на него практического ответа.

Чтобы доказать неизбежность насилия, оппоненты Толстого приводят такой пример: перед вами разбойник, занесший нож над ребенком; у вас ружье и уменье метко стрелять. Что вы должны сделать? Единственный для меня ответ на это такой: сделай то, что, на твоем нравственном уровне, самое лучшее. Если ты робок, боишься взять на себя грех убийства и отойдешь от греха, то ты покажешь свой эгоизм: предпочел спасение своей души спасению жизни ребенка (есть такие люди). Если ты боишься нести последствия за убийство и отойдешь со словами: «Моя хата с краю, ничего не знаю», то ты недостоин имени человека. Если ты готов поставить свою жизнь на карту, имея в виду лишь жизнь ребенка, то убей разбойника. Но если ты святой отшельник, тебе страшна не смерть ребенка, а грех разбойника; и тогда скажи ему: «Остановись! не надо греха»! И слова эти могут быть действенны. Они действенны, когда они искренни.

А что они бывают действенны, я могу привести факт. Моя знакомая, замужняя женщина, была вечером на кладбище и оказалась во власти только что выпущенного из тюрьмы. (В Одессе тюрьма расположена рядом с кладбищем). Она лежала, брошенная им на землю. Она стала крестить его и говорить: «Не надо греха! не надо греха!» Он оставил ее и ушел. Она была глубоко верующим человеком. Она была то, что называется «не от мира сего». А он? Он был в эту минуту, когда напал на нее, во власти диавола. Тот крест, который она налагала на него, и слова, обращенные к его совести (она верила в его совесть), заставили его отказаться от своего злого умысла. Ну, а если бы кто-нибудь из нас, маловеров, оказался в таком же положении и стал бы крестить нападающего и слова эти говорить – ничего бы не помогло, потому что мы думали бы о своем спасении, а не о спасении его души. Чтобы действовать как святой, надо быть им, а не рядиться в него.