Воспоминания баронессы Марии Федоровны Мейендорф. Странники поневоле

Хочу записать на этих страницах те несколько мыслей, которые он мимоходом высказывал при мне. Раз, после утреннего завтрака, он предложил мне принять участие в его прогулке. Мы шли по прочищенным от снега аллеям парка. Он стал говорить о музыке: «Музыка представляется мне в виде горы. Подошва горы очень широка; столь же широк и тот слой людей, который понимает народную музыку. Выше идет музыка Бетховена, Моцарта, Шопена, Чайковского, Мендельсона. Число людей, понимающих эту музыку, хотя и не так многочисленно, но все же очень велико; там еще выше идут Вагнер, Лист, Бах; их уже не всякий поймет». (Известно, что Толстой очень любил Бетховена и недолюбливал новейшую музыку). Не помню, каких именно он называл композиторов, но этих, современных ему, он поставил еще выше на своей горе и под конец добавил: «Ну, а на вершине стоит тот музыкант, который только сам будет себя понимать».

Еще отмечу один его разговор с Лизой. С чего он начался, я не знаю. Я вошла в гостиную, когда он поставил вопрос: «Что такое молодость?» – и сам же ответил: «Скажите 15-летней девушке: знаете ли вы, что вы завтра можете умереть? – „Вот вздор какой!“ – ответит она вам. Вот это – молодость». Мне кажется, трудно более кратко и более верно определить столь богатое содержание слова «молодость».

Как-то вечером я заметила отсутствие Тани. На мой вопрос Лиза объяснила, что Таня по вечерам переписывает для отца его черновики. Мне стало жаль ее: мы тут все вместе, а она там одна. (В это время были дома и оба сына моего дяди). Тут пришла мне в голову мысль: а не можем ли мы, Анна и я, тоже переписывать? Таня спросила отца, и предложение наше было принято. До сих пор с гордостью вспоминаю, что и я помогала когда-то Толстому в его работе.

Переписывать его работу было не так легко. Во-первых, почерк, к которому надо привыкнуть, во-вторых, всякие значки и линии, указывающие, куда надо вставить то, что написано им на полях. Хорошо, что работали мы под руководством Тани. Переписывала она его повесть на одну половину обыкновенной ученической тетради; другая половина оставалась для его заметок. Переписывалась его работа не для печати, а для того, чтобы он мог легко и свободно прочесть все те добавки, которые он сделал накануне, и опять испещрить тетрадь новыми переделками. И неутомимая, преданная Таня снова и снова принималась за дело.

Лев Николаевич интересовался не только людьми, но и бытовой стороной жизни. Он никогда не жил в Малороссии, но знал, что там много евреев. Он просил меня рассказать, что я знаю о них. Я провела в Киевской губернии с пяти до одиннадцати лет и, конечно, многого рассказать не могла. Но я попыталась объяснить ему, почему государство не разрешало им селиться на севере и создало так называемую черту оседлости; причем и на юге они не были вполне равноправны, они не имели права приобретать в деревнях и селах недвижимую собственность. Жили они в городах и местечках, где сосредоточивалась торговая жизнь населения. В местечках были лавки, базарные площади с ежедневными или еженедельными базарами; на них устраивались и временные ярмарки. Туда крестьянки бежали продавать яйца, фрукты, холсты своего изделия, чтобы купить себе ниток, иголок, лент, головных платков, ситца; а мужики продавали излишки скота и урожая, чтобы приобрести необходимые для хозяйства орудия производства. Однако живали они и по селам: никто, как еврей, не умел так ловко обходить законы.

Рассказывала я Льву Николаевичу, как моя мать, приехав в этот край, заметила посреди какого-то села домик, под которым виднелись колеса. Оказалось, этот дом принадлежал еврейской семье, жившей в нем из поколения в поколение; дом этот был движимый; он имел дышло; можно было запрячь несколько пар волов и перевезти его на другое место: это была движимая собственность. Вот такой еврей безжалостно эксплуатировал селян, ибо легко доставал от своих родичей мелкий товар и продавал его на месте втридорога. Крестьянину некогда бежать в город; приходилось платить; а в душе затаивалась злоба.

Тот же еврей был и ростовщиком. У кого занять денег? У «жида», как их прозывали в простонародье. Он никому не откажет (в то время крестьянских банков не существовало, о кредитных товариществах и помину не было). Еврей был всюду необходимым лицом; в то же время он и был эксплуататором окружающего населения. И помещики нуждались в его услугах. Два раза в неделю, помню, по понедельникам и четвергам, появлялась еврейская тележка с мясом. Мясо было в те времена недорого: наш поставщик продавал его и нам и крестьянам по девять копеек за фунт.