Воспоминания баронессы Марии Федоровны Мейендорф. Странники поневоле

А вот другой случай, где вряд ли и Толстой осудил бы насилие. В начале революции озверевшая группа солдат избивала еврея. Это случилось на вокзале. Молодой офицер, сильный, рослый, богатырского сложения, кинулся один на десять человек, разбросал их в стороны и спас еврея. Кругом было много народа, и никто не посмел вмешаться. А он посмел. Он был не физически только, но и морально выше этих робких зрителей. Он был молод и верил в правоту своего дела. Он не задумываясь пустил в ход свою силу, свои кулаки. И хорошо сделал.

Нельзя выводить одно общее правило для всех людей. Каждый должен делать «свое лучшее», поступать по своему лучшему побуждению. Надо раньше быть святым, а потом поступать, как святой; а не наоборот: поступать, как святой, чтобы стать святым – плохой рецепт. Будем же и воевать, и судить, и наказывать, лишь бы война имела целью оградить слабого, а не напасть на него; лишь бы суд и наказание не исходили из чувства мести.

Лев Николаевич искренне желал облагородить человечество. Но его ошибка была в том, что он стал издавать наружные правила жизни. Можно питаться растительной пищей, самому убирать свою комнату (не эксплуатируя чужого труда), носить войлочную обувь вместо кожаной, для которой надо убить животное. Все это проделать легко, но это не поможет нам стать внутренне лучше, чем мы были. Толстой ставил вопросы ярко, как гений, а отвечал на них как человек. Не будем же укорять его в последнем, а преклонимся перед его умением ставить эти вопросы. Глубоко ответил на них апостол Павел в своем Послании к Филиппийцам (3,16): «До чего мы достигли, так и должны мыслить и по тому правилу жить».

На этом я закончу эту главу – знакомства моего с интереснейшим человеком 19-го столетия.

Недели через три я возвращалась в Петербург (сестра моя осталась еще в Никольском) и везла к редактору уже законченную повесть «Хозяин и работник». Ехала я ночным поездом и, конечно, спать не могла: слишком боялась за целость моего чемодана, вмещавшего столь драгоценную рукопись.

16. Лиза Олсуфьева

Хотя я закончила предыдущую главу моим отъездом из Никольского, но я мысленно еще раз вернусь туда, чтобы описать столь любимую мною (да и не только мною, а всеми знавшими ее) мою двоюродную сестру Лизу. Познакомилась я с нею, когда мне было лет пять-шесть, а ей семнадцатьвосемнадцать.

Это было время нашего первого временного приезда в Петербург к деду Мейендорфу (Егору Федоровичу (см. гл. 3)). Брат матери, дядя Адам, с семьей и с матерью своей, то есть нашей бабушкой, жил тогда там, и мать часто с большой радостью навещала их. Когда она приводила и нас, Лиза всячески забавляла нас, малышей. Поиграв с нами в жмурки или пятнашки, она затевала сидячую игру в бирюльки или блошки, чтобы перед отходом домой мы не были разгорячены. Раз как-то она из нас, детей, устроила живые картины: нарядила нас, усадила и позвала старших смотреть на нас. Эта игра мне не особенно понравилась. Главное, меня поразила нелогичность названия: картины назывались живыми, а нам велели сидеть и не двигаться, как мертвым.

Во время этого первого знакомства с Лизой я уже чувствовала ее нежность и ласку. Но ласка ее не заключалась в поцелуях, объятиях, прижиманиях. Нет. Она у нее выражалась взглядом и улыбкой. Этим ласковым взглядом и радостной улыбкой она награждала и взрослых и продолжала награждать ими людей и тогда, когда и сама стала взрослой. Вторично я видела ее в Крыму в 1885 году; мне было пятнадцать лет, ей уже двадцать семь. (Наше пребывание около Ялты я уже описала в одной из первых глав моих воспоминаний). Была она небольшого роста, вернее сказать, малого, плотная, коренастая, всегда бодрая, всегда веселая.

Фото 33. Елизавета Адамовна Олсуфьева (1857—1898)

Жили они тогда верстах в двадцати на восток от Ялты, а мы на запад в сорока верстах. Виделись мы не часто. Раза два они приезжали нас навестить, а раз мы отправились (отец, мать и восемь человек детей) к ним в Гурзуф на целый день. Мы, детвора, бегали по окрестностям, лазили по скалам, а она хлопотала дома, чтобы вкусно и сытно прокормить всю эту ораву. Я была девочка, а она «большая». Я ее тогда очень полюбила, но полюбила извне.

Когда же в 1894 году я, как только что рассказала в предыдущей главе, провела три недели в гостях у дяди зимой, мне было уже двадцать четыре года, а ей за тридцать шесть лет, и тут у нас было уже больше общих интересов. Она уже разговаривала со мной, как со взрослой, и я лучше могла присмотреться к ее духовному облику. Она по-прежнему глядела снизу вверх своим умным, откровенным, красивым лицом, всегда покрытым ярким, здоровым румянцем, смеялась по-прежнему молодым, звонким смехом, и по-прежнему была окружена какой-то исходящей от нее атмосферой тепла и любви. Эту атмосферу чувствовали не только родственники, но и посторонние.