Воспоминания баронессы Марии Федоровны Мейендорф. Странники поневоле

Когда мы поселились в поселке, он был еще занят своими владельцами. Контора поселка имела лошадь и линейку. Линейкой назывался либо экипаж в виде длинного сидения, на котором люди сидели спиной друг к другу, либо экипаж в виде двух сидений по бокам экипажа, на котором люди сидели лицом друг к другу, в обоих случаях сидели боком к поступательному движению экипажа. В поселке была линейка второго типа. На этой линейке мужья ездили на службу, а женщины на базар за продуктами. Можно было пользоваться и чугункой, которая ходила редко и неаккуратно.

Для многих жителей поселка вопрос питания становился все труднее и труднее. Адельфина явилась ко мне с таким предложением: «Будемте выдавать обеды. Желающие найдутся, у меня уже есть один, который тайно у меня питается». Вероятно, это был кто-либо из скрывающихся от большевиков. Мы с матерью, во-первых, разрешили ей кормить его, а вовторых, осуществили предложенную Адельфиной выдачу обедов. Дело пошло. Цены на базаре росли ежедневно; я постановила, что за обед мне будут платить столько, сколько стоит на базаре фунт мяса в этот день. Но мяса на обед я не давала: борщ или другой суп был на мясных костях или сале и предлагался в любом количестве, а на второе подавались пшенные котлеты под более или менее вкусным соусом или форшмак из селедки, запеченный с картошкой в духовке; по воскресеньям давались даже вареники с творогом, политые сметаной и сливочным маслом. У Адельфины было достаточно воображения, чтобы всякое блюдо подавалось не чаще, чем раз в неделю.

На базар за продуктами ходила я. Иногда я брала с собой что-нибудь для продажи на черном рынке (тогда еще это благодетельное учреждение работало открыто) и возвращалась домой с куском сала или с необходимою картошкой, зеленью и т.п., купленными на вырученные деньги. Пока заборщиков было мало, я покупку носила в руках, чаще за плечами. Потом я достала детскую колясочку и пихала ее перед собой (голь на выдумки хитра).

Исчерпались наконец и наши дровяные запасы, но, с увеличением числа заборщиков, росла моя денежная касса и я могла прикупать и дрова, а также находить среди жителей поселка таких, которые за скромную плату, со мной вместе распиливали их. Я была одновременно и хозяйкой, и кухонным мужиком, а часто исполняла и роль валерьянки. Если из-за плохих дров обед опаздывал, то я, с одной стороны, должна была успокаивать нервную Адельфину, а не торопить ее, а с другой, выходить в переднюю и заговаривать зубы ждавшим свою порцию заборщикам.

Недалеко от поселка была церковь бывшего артиллерийского училища. Церкви в то время еще функционировали, но для матери было трудно ходить туда пешком. Я побывала у доктора Лихницкого и вторично выпросила у него его больничное кресло. На нем я возила мать к церковным службам (наступил Великий пост), а иногда и просто на более дальние прогулки. По гладким асфальтированным дорожкам поселка моя мать ежедневно совершала свои маленькие прогулки пешком. Пасха в 1920 году была довольно поздняя. На Страстной моя мать посетила много церковных служб, а в ночь с субботы на воскресенье была и на пасхальной заутрене и у обедни, которая служится непосредственно после заутрени. За этой обедней она приобщилась Святых Христовых Таин.

Она очень хотела, чтобы для детей Сони праздник Пасхи отмечен был традиционными куличами, сырной пасхой и крашеными яйцами. Узнав о ее желании, Елена продала оставшиеся в квартире на Пироговской какие-то подушки и привезла нам в субботу вкусное и обильное разговение. С этого дня Елена осталась жить с нами. В понедельник, на второй день Пасхи, мы всей семьей побывали на дорогих нам могилках, на монастырском кладбище 9-й станции. Я везла мать в больничном кресле. Остальные шли пешком. Мы взяли с собой и угощение. Вышел маленький пикник, или так называемые в народе «поминки». Отпустив нас погулять по окрестности, мать долго сидела одна около могил нашего отца и нашей старшей сестры Алины.

В четверг на Святой моя мать почувствовала себя слабее обыкновенного и лежа принимала свою добрую знакомую, Ольгу Ивановну Лишину, которой почему-то очень много рассказывала о своих сестрах и братьях, тогда уже покойных. В пятницу она слегла окончательно. Ей стало трудно находить слова. Температура поднялась до 39,6 по Цельсию. Доктор, живший в поселке, стал навещать ее ежедневно. Хотя сыпи у нее никакой не было, он предположил, что это сыпняк. Температура слегка опустилась, но речь становилась все более затрудненной. Скоро она стала только отвечать «да» или «нет». Наконец совсем замолкла, но сознание не покидало ее. Еленочка не отходила от нее во все дни ее пятидневной болезни.