Воспоминания Горация

Цицерон, воспользовавшись моментом всеобщего воодушевления, вызванного проявленным им красноречием, которому отсутствие Катилины придало орлиные крылья, приказал заключить Лентула и Цетега под стражу, бросить их в Мамертинскую тюрьму и там удавить.

Но разве закон Семпрония, спросите вы, не обеспечивает сохранение жизни любому римскому гражданину? Разве самым страшным наказанием, которому может подвергнуться civis romanus,[24] не является изгнание?

Да, несомненно; однако Цицерон, будучи императором и консулом, был одновременно и адвокатом.

И Цицерон отыскал довод, возможно несколько надуманный, но, тем не менее, достаточно основательный для того, чтобы иметь право затянуть веревку на шее заключенных.

Цицерон заявил:

— Закон Семпрония защищает жизнь граждан, это верно; однако враг отечества не является более гражданином.

Произошедшее было настолько неслыханным, что Катилина умер, не пожелав в него поверить.

В тот день, когда Цицерон взял на себя эту беззаконную и тайную расправу, он испытывал такой сильный страх, что сделался не только храбрым, но и дерзким.

Разогнавшись, словно наши колесницы в цирке, он зашел чересчур далеко.

Затем, крайне удивленный собственной дерзостью, он принялся превозносить самого себя.

Он поздравил Рим со счастьем родиться при его консульской власти.[25]

Я вполне мог бы заявить, что стихи, которыми Цицерон восхваляет себя, чудовищны, однако мне сказали бы тогда, что я говорю это из зависти к собрату по поэтическому цеху.

Цицерон вырос на сто локтей; какое-то время Цицерон мнил себя царем.

И в самом деле, Помпей отсутствовал, Цезарь устранился, Красс молчал.

— Это уже третий чужеземный царь над нами, — говорили римляне, имея в виду Цицерона.

Двумя другими были Таций и Нума, оба уроженцы Кур.

Цицерон был уроженец Арпина.

Выходит, все трое и в самом деле были чужаками для Рима.

В итоге, поскольку Клодий, этот новоявленный Катилина, пигмей, рядившийся в шкуру Гераклова льва, был оправдан, он стал человеком, имевшим, помимо своего изначального влияния, еще и огромное дополнительное влияние, всегда приносимое недавними успехами.

Цицерон, напротив, утратил доверие, что всегда связано с почти полным забвением былых успехов.

Однако Цицерон, как и все люди в подобных обстоятельствах, был избалован триумфом, по масштабу превзошедшим самое победу.

Он не мог поверить в поражение.

И потому, когда в майские иды сенат собрался на заседание, Цицерон взял слово.

Он решил не позволять Клодию почивать на лаврах. Он питал к нему ту неумолимую вражду, какой наделяет человека его собственная вина, за которую он в глубине души упрекает себя, но желая при этом, чтобы ее простили ему все другие.

— Отцы-сенаторы, — произнес он, обращаясь к сенату, — получив эту рану, вы не должны ни падать духом, ни проявлять слабость; не следует ни отрицать нанесенный удар, ни преувеличивать серьезность раны; было бы глупостью утратить бдительность, но было бы малодушием испугаться. Дважды на наших глазах был оправдан Лентул и дважды Катилина; что ж, это лишь еще один бешеный зверь, которого продажные судьи спускают с поводка на государство.

Затем он повернулся к Клодию, сидевшему в своем курульном кресле, и воскликнул:

— Ты ошибаешься, Клодий, если думаешь, что твои судьи вернули тебе свободу. Это заблуждение! Не для Рима сохранили они тебя, а для тюрьмы; не уберечь тебя как гражданина они хотели, а лишить возможности удалиться в изгнание. Воспряньте же духом, отцы-сенаторы, поддержите ваше достоинство; честных людей по-прежнему объединяет любовь к Республике.

— Ну что ж, честный человек, — крикнул ему Клодий, — расскажи-ка нам, что ты делал в Байях?

Клодий знал это лучше, чем кто-либо еще, поскольку Цицерон ездил туда для того, чтобы увидеться с его сестрой.

И потому Цицерон, человек остроумный, уклонился от ответа на вопрос.

— Во-первых, — сказал он, — я не был в Байях, а во-вторых, даже если бы я там был, разве нельзя отправиться в Байи на воды?

— Вот как! — ответил Клодий. — А разве у арпинских крестьян есть что-нибудь общее с теплыми водами?

Затем, обратившись лицом к сенату, он продолжил:

— Я понимаю, что ты обижен на моих судей: ты уверял их, будто я был в Риме в день таинств в честь Доброй Богини, а они не пожелали поверить твоим словам.

— Ты ошибаешься, Клодий, — ответил Цицерон, — двадцать пять из них поверили мне, а вот тебе тридцать один не пожелали поверить, коль скоро они потребовали заплатить им вперед.

И в самом деле, Клодий был оправдан большинством в тридцать один голос против двадцати пяти.

Клодий хотел было возразить, но послышавшиеся громкие крики и свист перекрыли его голос.

Что стало после этого главной заботой Клодия? Отомстить Цицерону, все насмешки которого, повторявшиеся в сенате, на Форуме и на Марсовом поле, легли на него позорным клеймом.

Бедный Цицерон страдал обычной болезнью острословов. Он готов был поднять на смех даже Юпитера и одиннадцать главных богов Олимпа.