Воспоминания Горация

Когда в голову ему приходила остроумная шутка, а рядом не было никого из друзей, с которыми ею можно было поделиться, он готов был пересказать ее тростнику царя Мидаса.

От насмешек Цицерона не были избавлены даже его родственники, друзья и союзники.

— Кто привязал моего зятя к этому мечу? — сказал он, увидев, что муж его дочери, имевший рост в три локтя, носит меч почти такого же размера, как он сам.

Сын Суллы, запутавшись в долгах (тогда это было повальным явлением среди молодых людей), распродавал свое имущество и велел вывесить списки того, что выставлялось на торги.

— Списки сына мне куда больше по сердцу, чем списки отца, — заметил Цицерон.

Дело в том, что Рим еще трепетал, вспоминая об этих страшных списках, которые вывешивали на городских стенах и влекли за собой для тех, кто попал в них, смерть или конфискацию имущества.

— Я осыплю тебя бранью, — пригрозил ему юнец, обвинявшийся в том, что он отравил своего отца, дав ему яд в сладкой лепешке.

— Что ж, — ответил Цицерон, — я охотнее приму от тебя брань, чем лепешку.

Публий Коста желал слыть правоведом, но, говоря по правде, ни слова не понимал в нашем законодательстве.

Вызванный в ходе какого-то судебного разбирательства в качестве свидетеля, он заявил, что ничего не знает.

— Неужели? — промолвил Цицерон. — Ты, верно, думаешь, что тебя спрашивают о праве и законах!

— Скажи, кто твой отец? — спросил его однажды Метелл Непот, желая унизить Цицерона намеком на его низкое происхождение.

— По милости твоей матери, мой бедный Метелл, — ответил ему прославленный оратор, — тебе ответить на такой вопрос труднее, чем мне!

Тот же Метелл, который не был бойким на язык, обладал взамен этого чрезвычайно ловкими руками. Его открыто обвиняли в том, что благодаря этой ловкости рук он не раз набивал свой кошелек деньгами, которые предназначались другим.

Когда умер его учитель Филагр, он устроил ему пышные похороны и возвел для него гробницу, увенчанную мраморным вороном.

— Ты весьма разумно поступил, поместив ворона на могиле своего учителя, — сказал ему Цицерон.

— И почему же? — спросил Метелл Непот.

— Да потому, что он скорее научил тебя летать, чем говорить.

Он дал прозвища всем на свете: Антония он называл Троянкой, Помпея — Эпикратом, Катона — Полидамасом, Красса — Лысым, Цезаря — Царицей.

Всеми этими насмешками Цицерон нажил себе множество врагов, которые молчали, пока он представлял большинство в сенате, но выступили против него при первой же его неудаче.

Имелось средство погубить Цицерона, заключавшееся в той самой услуге, которую он оказал Республике и которой он так гордился.

Мы уже говорили, что он под свою ответственность, не имея на это права, приказал удавить Лентула и Цетега.

Его враги ставили ему в упрек это беззаконие; вначале они делали это вполголоса, а затем, чувствуя, что положение его пошатнулось, стали упрекать его во всеуслышание.

Но просто упрекать его было недостаточно, следовало выдвинуть против него обвинение.

Между тем, поскольку Цицерон был сенатором, обвинить его мог только народный трибун, а быть народным трибуном можно было, лишь будучи выходцем из народа.

Никто из народных трибунов не пожелал выдвигать обвинение против Цицерона.

Сделать это вызвался Клодий, если его изберут народным трибуном; однако Клодий не только принадлежал к знати, но и был патрицием.

Препятствие это устранил сам Цицерон с его страшной несдержанностью на язык.

Однажды он взялся выступить в суде в защиту Антония, своего бывшего коллеги, против Помпея и Цезаря, и в тот день нападал на Эпикрата и Царицу так, как это было ему свойственно, то есть крайне свирепо.

Помпей и Цезарь отправились к консулам и устроили всенародное голосование, которое своим решением позволило плебеям усыновлять патрициев.

Стоило плебею усыновить патриция, и этот патриций мог стать народным трибуном.

Отыскали безвестного плебея по имени Фонтей, и он усыновил Клодия.

С этого момента Клодий мог быть избран народным трибуном.

Цезарь и Помпей поддержали избрание Клодия, пустив в ход свое военное и политическое влияние.

Красс — свои деньги.

Клодий выдвинул свою кандидатуру на ближайшие выборы.

Новость эта стала молнией, по отблеску которой Цицерон ощутил надвигающуюся грозу.

Цицерон писал Аттику:

«Наш любезный Клодий не прекращает угрожать мне и открыто объявляет себя моим врагом. Надо мной нависла гроза: при первом же ударе мчись ко мне».[26]

Правда, Помпей успокаивает Цицерона, говоря ему: «Я держу Клодия в руках и обещаю, что он ничего не предпримет против тебя».

Правда, Цезарь, добившийся для себя пятилетнего правления в Галлии, предлагает ему должность легата в своей армии.

Но что Цицерону делать в армии Цезаря? Его остроты пропадут даром; галлы, говорящие на своем варварском наречии, не поймут их и, стало быть, не будут их повторять.

Цицерон останется в Риме; он не может жить вдали от Рима.