Воспоминания. Из жизни Государственного совета 1907–1917 гг.

При таких условиях представлялось важным сговориться, кто, в каком порядке и о чем должен будет выступать в первом заседании при обосновании запроса, и кто должен будет во время второго заседания возражать Столыпину по выслушании его ответа. Понятно, что задача вторых ораторов представлялась более сложной, нежели задача первых. Имевшие выступить в первом заседании были свободны в выборе своих соображений и могли заранее, распределив темы, подготовить свои речи. Что же касается ораторов, имевших подвизаться во время второго заседания, то многое в построении предполагаемых речей их должно было зависеть от содержания ответа министра, заранее неизвестного. Ясно было только, что от ответа его на запрос можно было ожидать: во 1-х, критику доводов, приведенных в первом заседании для обоснования запроса, и во 2-х, самостоятельные соображения министра в обоснование и оправдание собственного его образа действий. Вытекающая отсюда задача заключалась в том, чтобы отвечать критикой на критику, раскрыть слабые стороны в ходе рассуждений противника и подкрепить запрос, в случае необходимости, дополнительными доводами. Предварительная подготовка речей ввиду этого была возможна только в очень условном смысле, именно лишь постольку, поскольку удавалось правильно предугадать вероятное содержание ответа министра. В остальном ораторам оставалось полагаться на их наитие.

Столько помнится, ораторами были намечены исключительно члены по выборам. От нашей группы были предложены М. М. Ковалевский и я. М. М. пожелал выступить в первом заседании, я согласился выступить во втором. Разумеется, это распределение ролей не исключало возможности выступлений одного и того же лица и в том, и в другом заседании, если бы по ходу прений это оказалось необходимым или желательным.

Я не буду передавать подробностей самих прений по запросу. Их можно отыскать в стенографических отчетах Государственного совета за 1911 г. Замечу только, что наряду с противниками у П. А. Столыпина оказались и определенные защитники его. Это были, с одной стороны, т[ак] наз[ываемые] нейдгартовцы, возглавляемые зятем его, А. Б. Нейдгардтом, с другой стороны — часть правых членов, от имени которых выступал А. С. Стишинский. Последний во время своего выступления, направленного против запроса, привел какой-то софистический аргумент, который мне показалось желательным тут же опровергнуть. На этой почве произошел следующий любопытный инцидент. Я подошел к государственному секретарю и попросил его передать председателю мою просьбу записать меня в число ораторов, что тот и сделал. Я вернулся на свое место. Через короткое время ко мне подошел один из чинов Государственной канцелярии и передал мне просьбу председателя подойти к нему, так как он желал поговорить со мною. Несколько удивленный этим приглашением, я поднялся на возвышенное место, на котором восседал наш грозный председатель и откуда можно было обозреть все зало. И вот что засим произошло. М. Г. Акимов полушепотом, чтобы не мешать очередному оратору, говорит мне: ему известно, что я должен выступать на втором заседании. «Стоит ли Вам при таких условиях выходить сегодня на трибуну. Это может ослабить впечатление Вашей речи в следующем заседании. Не лучше ли будет в интересах дела сегодня отказаться от Вашего выступления?». Я объясняю ему, что я и не имел в виду подняться на трибуну в настоящем заседании, но после речи А. С. Стишинского решил, что не мешает опровергнуть его рассуждения немедленно же. Акимов на это заметил, что, по его мнению, не стоит Стишинскому отвечать, и повторно стал уговаривать меня отказаться от моего намерения. Я подумал, что ему со стороны, пожалуй, действительно виднее, и заявил председателю, что я отказываюсь от слова, чем он остался весьма доволен. Все эта беседа велась с обеих сторон в том дружественном тоне, в котором разговаривают друг с другом заговорщики, объединенные в данной момент общностью одной ближайшей цели. Никогда, ни до, ни после, мне уже не привелось вести с М. Г. Акимовым подобной задушевной беседы. Так и чувствовалось, как он весь горит ненавистью к Столыпину и как ему хочется возможно более основательно напакостить премьеру. Ради этого он в ту минуту готов был связаться с кем угодно, хотя бы с самым заклятым политическим врагом, каковым я, несомненно, являлся в его глазах, если только этот враг в данном случае мог пригодиться. Только такими высокими побуждениями я и могу объяснить себе неожиданную трогательную заботливость его о том, чтобы обеспечить возможно больший резонанс предстоявшему в следующем, решающем заседании, моему выступлению.