Воспоминания о Ф. Гладкове

— В нем я дорогую мне правду сказал: учитель и питомцы одинаково видят смысл жизни в революции. Революция — это и есть жизнь. Мог ли учитель отставать от своих учеников? Мой Алексей Иванович это так выразил: «Я вас всех учил мужеству и не жалеть жизни за правду. Как же я могу отойти в сторону?.. Я неотделим от вас...» «Учитель и ученик — на одной линии фронта, на линии огня...»

От рассказа «Зеленя» беседа естественно перешла к теме изображения учительства в советской литературе. Выяснилось, Федор Васильевич как бы вел «внутреннюю» регистрацию писателей, бывших некогда учителями. Александр Сергеевич Неверов (Скобелев) был одним из первых, которого Федор Васильевич любовно держал в своем «внутреннем списке» педагогов-писателей.

— Милый человек, другом его своим почитаю пожизненно. Милый был собеседник Александр Сергеевич. Много мы с ним передумали, переговорили. Спорили, но не ссорились. На меня можно было бы и осерчать, но на него — невозможно. Такой он был чудесный спорщик. Теперь я вот думаю, что «Педагогическая поэма» Макаренко имеет своего предшественника — повесть Неверова «Ташкент — город хлебный». Ведь Мишка-то Додонов и человеческое к нему отношение автора, Неверова, — это же главный гуманистический мотив и «Педагогической поэмы» Макаренко.

Я напомнил Федору Васильевичу, что «Ташкент — город хлебный» Неверов посвятил ему.

— Да. А как же? Это наше с ним душевное дело — воспитание настоящего человека. Воспитание человека не из ангелочков, а из материала, искореженного капитализмом, процессом распада старого мира. У меня в «Энергии» такого материала предостаточно представлено. Нередко говаривали мы с ним о школе, спорили и по вопросам частной методики. Он был хорошим знатоком педагогических премудростей. Но и я не уступал ему. Я ему однажды такую литературу указал, что он сразу побежал в библиотеку.

— Какую же?

— Ну, вы-то должны знать, вы же прошли все эти учительские, педагогические институты. Я ему на материалы Воронежского земства указал. Хорошие труды были... Неверовские рассказы об учителях, о деревне я читал и перечитывал с ревностью: сравнивал, а как у меня получается? Умел Неверов писать! Правдиво, ярко, волнуя читателя. Писательская душа его — бодрая... Да, бодрая...

Сердечно говорил Федор Васильевич об авторе «Дневника Кости Рябцева» — Николае Огневе (Михаиле Григорьевиче Розанове) как изобразителе политических и психологических сдвигов в первом поколении советских учителей и учащихся, с нарастающим в них стремлением к активному, творческому участию в новой жизни.

С большим сочувствием он слушал мой рассказ о работе Михаила Григорьевича в творческом семинаре студентов в первые годы жизни института. Я рассказывал Федору Васильевичу о вдохновляющем, благотворном влиянии Огнева на литературную молодежь, о той радости, которой он заражал всех окружающих, когда ему удавалось «отыскать» дар и «раздуть» в душе начинающего литератора «огонь». Помню, как он нас, педагогов института, взволновал своим рассказом о молодом авторе «Кочубея»: Михаил Григорьевич так возбужденно рассказывал о повести, будто ее написал не Аркадий Первенцев, а сам Николай Огнев, и не вне стен вуза, а тут, на Тверском бульваре (Первенцев не обучался в ВРЛУ). Прослушав мой рассказ, Федор Васильевич сказал:

— Талант Огнева — прежде всего он сам, его чуткая душа. Любил я его, живого, беспокойного...

Федор Васильевич хорошо отзывался о Леониде Пантелееве, считая «Республику ШКИД» серьезным явлением советской литературы, взявшей на себя благородную воспитательную, гуманистическую роль. Он ценил книгу и за то, что в ней есть, и за то, чего в ней не было.

— В ней нет жонглирования «школьным фольклором», курьезными словечками, кривлянием перед читателем: «Ах, какой-де я остроумный, какой я забавный! Я-де все анекдотическое для вас подметил...» Вот и Тренева надо нам с вами учесть. Любовь-то Яровая у него — учительница. Да какая?! По нежности и сердечности — она близкая родня героиням нашей классической литературы. А по твердости воли, по решимости — она дочь революционной эпохи, наша боевая подруга. Столкновение чувства любви и сознания долга разрешено героиней правильно. Тренев проверил силу Любови Яровой глубоким политическим и психологическим зондом. Вот какова, батенька, наша народная учительница. Завидую Треневу: такую пьесу отгрохать! Это же счастье для театра, для писателя, для литературы.

Высокими словами определял Федор Васильевич жизнь Антона Семеновича Макаренко.

— Вошел он в литературу из той же учительской среды, что и я. Что мне в нем дорого? То, что он вдвойне воспитатель человека — и как писатель, и как педагог. Мне дорога в нем мужественная честность. Он не напрашивался на любовь воспитанников к себе. Он не терпел педагогического ханжества, заигрывания, двоедушия. Я всецело согласен с позицией Антона Семеновича: воспитание не может быть без строгих требований. Да, труд педагога — это трудный труд. Это — подвиг. А подвиг начинается с прин-ци-пи-я́льности (так произносил Федор Васильевич это слово). Макаренко совершил подвиг...