Воспоминания о Ф. Гладкове

— Нет сомнения, что бытовое разложение, пьянство, хулиганство, идеологическая слепота — все это не без влияния враждебных сил, — горячился он, расхаживая по комнате быстрыми, легкими шагами. Сидеть не любил при разговоре. — Вот, думаете, безвредная штука джаз. Скажете — что общего между моральным воспитанием и джазом? А между тем эта гнусная музыка американских кабаков развращает нашу молодежь. И что удивительно — пластинку с записью хорошей музыки в магазинах днем с огнем не сыщешь, а джазовая записывается и распространяется с завидной быстротой. Но ведь наша задача — воспитание масс в духе высокой культуры...

В эту встречу все сказанное им так шло от души, так выражало волнующие его думы, что захотелось сохранить эти мысли, увидеть их напечатанными. Я попросила написать статью для журнала «Октябрь», где тогда работала. Федор Васильевич ответил не сразу. На склоне лет человек дороже ценит время, а он очень хотел успеть закончить свою давно задуманную, стучавшую в сердце книгу. И все же согласился.

Телефона на красковской даче не было, и через несколько дней я заглянула к нему узнать, пишется ли статья. Федор Васильевич увидел меня в окно и пошел навстречу с исписанными листками в руке. Мы сели под яблоней, за врытым в землю одноногим столом. Федор Васильевич стал читать вслух: «Наша литература глубоко партийна. Она чутко откликается на все события и свершения в стране, она голос, воля, целеустремленность народа к реальному будущему...»

У статьи не было заголовка. Дочитав, он перевернул первую страницу и крупно написал сверху: «Самое заветное».

1964

В. Гоффеншефер ДУХ ВОИТЕЛЯ

I

Мне бы еще пожить...

Сидел он у телевизора неспокойно. В нем странно уживались изумительная непосредственность зрителя-ребенка, действенно переживающего то, что происходит на сцене, и скепсис искушенного литератора, которого дешевыми иллюзиями не проведешь. Иной раз услышишь его «ой-ой!», думаешь, что он увлекся действием на экране, переживает, а повернешься к нему, глядишь — лицо у него такое, словно кислицу надкусил: он не мог терпеть фальши — в сюжете, в поступке, в слове. С особым вниманием, даже с придирчивостью, следил он за актерской речью. И стоило на экране прозвучать неправильному ударению или подчеркнуто иностранному произношению, вроде «миллионэр», или южнорусскому, с придыханием, «г», которое ради «простонародности» употребил актер, изображая подмосковного колхозника, как это слово сейчас же с укоризной повторялось. «Ну зачем же «хекать!»?» — упрекал он актера, мерцающего на экране. Актер не слушался и продолжал «хекать»...

Но сегодня Федор Васильевич сидел у телевизора тихо.

Мы смотрели фильм о рабочей семье. И там показывалось, какое горе переживает старый мастер, который вынужден был оставить работу в цехе из-за того, что ему изменила дряхлеющая рука. Когда шли эти кадры, я услышал за спиной горький вздох, похожий на сдержанный стон... Федор Васильевич рывком поднялся и ушел к себе в кабинет.

Я понял, что произошло. И вспомнил о его письме.

«Работоспособности по-прежнему нет, и нет, понятно, творческой одержимости. Слабость, как у паралитика. Вероятно, приближаюсь к «последней черте», как это ни горестно. Мне бы еще пожить годиков этак 20, и я кое-что мог бы совершить «неувядаемое» и «эпохальное». Я шучу, но говорю правду; ведь писать-то я по сути дела начал поздно. Работал я рывками... И только сейчас познал настоящий литературный подвиг. Все это в недавнем прошлом. Мне страшно от сознания, что дальше нет для меня широкого, зовущего пути. Вы видите, что и почерк мой стал таким же дряхлым, как и я сам».

Это было написано в минуты тяжелого отчаяния, когда телесный недуг обрек его, беспокойного, «одержимого», на самое страшное для писателя — лишил возможности писать.

Но даже в такие минуты не гасла в нем вера в свои творческие силы: «Мне бы еще пожить годиков этак 20, и я кое-что мог бы совершить...» Кавычки, в которые он заключил «неувядаемое», «эпохальное», заставили меня вновь услышать иронический, пародийный пафос, с каким он произнес эти слова в недавнем разговоре по поводу щедрости некоторых парадных статей о текущей литературе на весьма обязывающие эпитеты. Но не в шутку писал он о страстной мечте продлить жизнь ради созидания и о творческом заряде, который чувствовал в себе. В дряхлеющем теле продолжал жить дух воителя.

И бывало — вырвутся горькие слова о болезни, а вслед за этим короткий взмах руки, характерное «да ну ее!» — и горячий разговор о только что прочитанном, об очередном литературном споре и — главное — об эпизодах богатой жизни, которые должны претвориться в главы будущей книги. А потом — ночная тишина, карандаш в руке и стопка бумаги на столе... Так, в этом поединке между творческой «одержимостью» и недугом, взметнулись победные страницы его последних статей, главы из четвертой книги его автобиографической эпопеи.