Воспоминания о Ф. Гладкове

Вот и сейчас, после резанувшего его по сердцу эпизода из фильма, когда я вслед за ним вошел в кабинет, он исподлобья посмотрел на меня — не заметил ли я, что произошло? — а потом сказал растерянно и грустно:

— Чувствую, физически чувствую, как силы уходят.

Я не поклонник утешательского фарисейства. Да и где здесь было утешать человека, который дважды в день обмирал от удушья, и твердить ему, что, мол, все хорошо и не следует падать духом. Но, не погрешив против истины, я сказал, что если судить по его творчеству, силы не иссякают, а прибавляются, что его последние книги — это, может быть, самая высокая волна его творчества...

Когда я кончил говорить, он сказал:

— Вы говорите — «самая высокая волна». А это потому так, что то, что я сейчас написал и пишу, есть для меня Главная книга... Вот о том, что такое Главная книга для писателя, хорошо сказано у Ольги Берггольц.

Он взял со стола номер «Нового мира», раскрытый на очерке Ольги Берггольц «Поездка прошлого года», и прочитал вслух понравившийся ему абзац.

Там шла речь о Главной книге, которая есть у большинства писателей; о том, что эта книга всегда впереди и что она самая любимая книга писателя, самая заветная, зовущая к себе неодолимо. Эта книга насыщена предельной правдой нашего общего бытия, прошедшего через сердце писателя. Она должна начаться с самого детства, с первых впечатлений, и достичь той вершины зрелости, на которой писатель работает с полной и отрадной внутренней свободой и бесстрашием, с единственной заботой — выразить жизнь — и свою, и всеобщую — не в случайных эпизодах, а в своей сущности, раскрыть ведущую правду истории. Фундамент Главной книги — великая идея коммунизма, ставшая пятью чувствами человека и объединившая их особым художественным чувством писателя, и книга показывает становление этой идеи и борьбы за нее, становление нового человека.

— Вот именно — Главная книга, а ведь здорово сказано, — умница!.. Автобиографических произведений, книг о детстве написано немало — и в прошлом веке, и сейчас. Одни были созданы в начале пути, другие — как итог длительного жизненного и творческого опыта. И это разные по своему характеру вещи. То, что написал я — это попытка осмыслить большой жизненный путь народа, частицей которого является мой Федя.

Я сказал, что такое произведение о прошлом не могло бы быть создано не только в начале пути, но и в зените творчества, не будь многолетнего опыта новой, советской жизни народа и развития советской литературы. Без этого опыта, и не стоя на вершине современности, вряд ли возможно было бы осмыслить и изобразить далекие годы детства и прошлое народа так ярко, как это удалось сделать.

— Конечно... И не только опыт послереволюционной жизни всего народа сыграл роль, — поправил он меня, — но и собственный опыт, как частицы мозга этого народа, — углубление и кристаллизация мировоззрения, исторического взгляда, эстетических требований. Одно дело — пережить события, другое — понять их смысл. Несмотря на то что я сам пережил описываемое, несмотря на то что марксизм был моим мировоззрением еще и до революции, все же по-настоящему, историко-материалистически, я осознал некоторые тогдашние деревенские события только сейчас, в последние десятилетия. И как-то выходит, что, рассказывая другим, я многое и сам для себя открываю впервые. А это очень важно для писателя...

Должен сказать вам, что пишу эти автобиографические книги с большим удовлетворением, как будто освобождаю себя, вливаю себя в жизнь других людей. Я уйду, а это останется! И от мысли об этом — радость, которая сглаживает тяжесть ожидания «смертной казни». Ни одной из своих прежних книг я не писал с таким увлечением, как последние...

...И вот уже забыт горестный вздох у телевизора, послуживший началом этого разговора. И на лице светлая улыбка, и в глазах молодой огонек, тот самый неповторимый «гладковский» огонек, который сверкал то веселым задором, то пристальной настороженностью, а то и ершистым: «А ну, попробуй тронь!» Этот огонек, которого не могли приглушить ни блеск очков, ни болезнь, ни старость...

II

Не примите это за нескромность...

У дверей, ведущих в кабинет Федора Васильевича, стоял большой шкаф, где были собраны издания его книг на иностранных языках. География этих изданий была обширна — от Нью-Йорка и Парижа до Пекина и Токио. Он перебирал эти книги и с какой-то особой теплотой и гордостью, как отец своего первенца, показывал первые переводы «Цемента» — на плохонькой бумаге, в простенькой обложке, — выпущенные за рубежом в 20‑е годы пролетарскими организациями и издательствами.

— Ну, а теперь вот... — и он, не закончив фразы, многозначительно проводил пальцем по другим полкам, где стояли переводы «Цемента», «Энергии» и последних повестей, добротно изданные в странах, где хозяевами жизни стали трудящиеся.