Воспоминания о Ф. Гладкове

— В станице Павловской я был учителем и наркомом просвещения — по примеру Москвы. Как-то ночью после заседания иду через площадь, и вдруг выстрелы — казацкие пулечки пролетели над самой головой. Хорошо, что росту небольшого, — улыбнулся он. — В ту же ночь не успел открыть дверь, как опять пулечка в окно и застряла в противоположной стене. Я тогда и поверил в свою судьбу, что жизнь мне предстоит долгая... Весна восемнадцатого года. Съезд учителей. Как большевик, провожу съезд. Другой большевик, Александр Хмельницкий, оглашает резолюцию о беспощадной борьбе с белогвардейцами, а те были почти у самой станицы. Учителя боятся, не подымают рук для голосования. Пришлось мне потом ходить из школы в школу и уговаривать подписать — так была принята резолюция. И это мне потом отмстилось. Налетают на станицу белоказаки и требуют выдачи большевиков. Сын павловского атамана кричит, что из-под земли меня найдет и расстреляет. Жду — вот-вот придут. С женой попрощался, — думал, навсегда. Спасла случайность: атаман станицы знал, что наступает Жлоба, а потому заявил, что большевиков у него нет, что все благополучно. Белобандиты успели повесить только одну старуху, которая плюнула генералу в лицо за то, что погибли на войне двое ее сыновей. В результате этого эпизода и появилась у меня в «Зеленях» бабка Передериха.

Федор Васильевич весь преображался, когда говорил о героике гражданской войны. Бывало, невзирая на постоянно мучившее его удушье, энергичным рывком отодвинет от себя кресло и начнет шагать по комнате, а глаза сверкают, как у молодого.

— «Райком закрыт; все ушли на фронт» — сию надпись на дверях райкома видел не только я, но и все, кто жил тогда. До сих пор помню ощущение самозабвенной, головокружительной отваги, которую излучали эти слова, наспех начертанные молодым размашистым почерком. Сейчас, спустя сорок лет, графически, во всех деталях, вижу эту надпись: обрывок голубовато-зеленоватой оберточной бумаги, водянисто-сиреневый цвет чернил, с нажимом, крупнее других выписанные слова — «все» и «фронт».

...Однажды Гладков процитировал Маяковского:

Коммунизм —
это молодость мира,
и его
возводить
молодым.

И тут же объяснил, что любит эти слова, хотя и толкует их расширительно: молодость не в летах (годы, конечно, имеют огромное значение в смысле чисто физических сил), а в горении души, в желании созидать, возводить, действовать.

Более всего ценил Гладков эту молодость мира, буйное цветение молодых сил, горение — беззаветное служение любимому делу, или, как он часто говорил, полет души.

Он любил эпитет «веселый» и вкладывал в него свое особое и весьма широкое содержание. Если человек ему нравился, он говорил: «хороший, веселый, — одним словом, настоящий». Неприятного субъекта называл «мрачным», «пасмурным». Веселый — означало не только жизнерадостный и обладающий чувством юмора, но и отзывчивый, чуткий, деятельный. И сам он, наперекор болезни и суровой требовательности к себе и людям, был удивительно веселым и деятельным.

Вялых, бездеятельных, равнодушных молодых людей он называл «ранними старичками», «ошибкой природы» и относился к ним с резкой, открытой неприязнью.

Много внимания, любви и времени Гладков до последних дней своей жизни уделял молодежи. Когда кто-то ему сказал, что надо быть менее щедрым, что так нельзя, что надо беречь себя, он ответил:

— Я ведь старый учитель и общаюсь с молодежью по влечению души, по характеру своему. Без этого мне нельзя.

Призванию учителя Гладков не изменял никогда. В 1922—1924 годах он, преодолевая все препятствия, устраивает рабфак для рабочей молодежи полиграфической промышленности и преподает там литературу.

В 1926 году он писал Горькому об этой «чудесной молодежи», самоотверженной, целомудренно преданной науке. Радостное воспоминание о ней он сохранил на всю жизнь.

— До сих пор, — рассказывал он, — встречаюсь со своими рабфаковцами. Кто стал инженером, кто медиком, литератором, геологом — разные профессии. Вот совсем недавно встретил солидную женщину, уже бабушку, известного инженера по лесотехнике, и с трудом, но все же узнал в ней шуструю, миловидную девочку-рабфаковку Шуру, свою ученицу.

С 1944-го по 1947 год Гладков — директор Литературного института имени Горького и руководитель семинара по прозе. Он щедро помогал литераторам самых разных жанров, и сколько дружеских, сердечных связей осталось на всю жизнь!

Не только молодые писатели, но и молодежь самых различных профессий посылала Гладкову письма со всех концов Советского Союза. В этих письмах чаще всего подымались вопросы этики, морали, быта: как надо жить, как поступить в том или ином случае? — спрашивали молодые люди своего учителя и друга. И он отвечал, советовал, помогал...

Меня поражало необыкновенное мужество, с которым он переносил свою жестокую, мучительную болезнь. Это мужество вводило в заблуждение не только меня, но и многих хорошо знавших его людей — всем нам казалось, что болезнь его не смертельна, что он еще будет жить и жить.