Воспоминания о Ф. Гладкове

«У нас мало внимания к той будничной стороне внутрифабричной, внутридеревенской, внутриполковой жизни, где всего больше строится новое, где нужно всего больше внимания, огласки, общественной критики, травли негодного, призыва учиться у хорошего»[41].

Федор Васильевич закрыл книгу, положил ее на место, потом энергично зашагал по комнате.

— Эти слова, — продолжал он, — Ленин написал в тысяча девятьсот восемнадцатом году, но помнить их следует всегда, и в наше время тоже. Сатирические образы головоногих разных мастей должны вызывать, конечно, не растерянность, а волю к борьбе, уверенность в победе, тот социальный оптимизм, когда хочется еще сильнее, еще глубже вмешаться в жизнь, с корнем вырвать ядовитые сорняки, мешающие победоносному движению вперед. Ничто не должно мешать «изумительнейшей красоте деяния»... Помните, так назвал Горький созидательный труд в условиях нашего общества. Я знаю, что читатель поймет меня и примет.

Последние слова он произнес очень решительно и весело, и в голубизне его глаз заиграли огоньки молодого задора. То были совсем другие глаза, и казалось, выражение мученичества покинуло их навсегда...

Гладков любил рассказывать о своей мятежной юности, но и старость его до самых последних дней была не менее мятежной. Он всегда жил, как говорят, на обнаженных нервах. Любую, в его представлении, ошибку, фальшь, несправедливость в литературной и общественной жизни он переживал как личную обиду, переживал не только умом и сердцем, но буквально всем нутром. Он вступал в бой с поднятым забралом, когда угодно и с кем угодно, невзирая на обстоятельства и лица.

Тяжело больной, после бессонной ночи и вызова «неотложной помощи», он на другой день мужественно звонил по телефону, диктовал письма, работал, негодовал, жалел, помогал, призывал к ответу.

В один из таких дней я зашла к нему. Он сидел в своем кабинете, его маленькая, исхудалая фигурка утонула в большом кресле; ввалившиеся щеки, посиневшие губы, а глаза колючие, ярко-голубые. Такие глаза всегда у него означали внутренний бунт, мятеж. Оказывается, утром доложили ему, что литератор, которого он ценил и у которого тяжело больная жена и плохие жилищные условия, обойден вниманием руководства Союза писателей.

— Я пойду туда сам и заставлю позаботиться о человеке!

То были первые грозные слова, которыми он меня встретил после краткого приветствия.

— «Федор Васильевич умеет выбирать врагов!» — сказал о вас один остряк. И, пожалуй, с ним можно согласиться, — пошутила я.

Шутку он любил всегда. Сейчас она пришлась ему особенно по вкусу, он был доволен и горд.

— А что ж, врагов-то выбирать труднее, чем друзей. Возникают опасные ситуации. Но я, как известно, не из пугливых. Таков уж уродился.

Гладков был очень скромным человеком и в быту, и в жизни, и в литературе. Будучи прославленным писателем, он сохранил все повадки, всю стать сельского народного учителя, каким был до Октября.

В его квартире со старомодной мебелью в чехлах из сурового полотна не было лишних вещей. Все спокойно, ясно и просто. И походка у него была мягкая, неслышная, будто ходил он в деревенских валенках, которые он, кстати, любил надевать в морозную погоду.

Но в этом скромном, маленьком народном учителе горела неукротимая воля к борьбе. Именно горела. Она жгла его, не давала минутного покоя, передышки.

Однажды он сказал мне:

— Помните, на вопрос: «Ваше представление о счастье?» — Маркс ответил: «Борьба». Так вот, счастье писателя только в борьбе за самое главное, за то, что для него является смыслом, содержанием бытия, в борьбе до последнего вздоха.

Я дала как-то ему прочесть творческую исповедь грузинского писателя Михаила Джавахишвили. При встрече он спросил меня, почему красным карандашом отчеркнут один абзац. Вот содержание этого абзаца: «В те годы (начало 90‑х годов. — Б. Б.) в литературе формировался и получил распространение образ «бедного человека», привлекший к себе и мое внимание... Так родился рассказ «Чанчура»... За одним обездоленным героем последовали другие... и этот мотив — мотив угнетенных и несчастных — не раз повторялся в моем творчестве...»

Он прочел вслух весь абзац и вопросительно взглянул на меня.

— Ведь здесь совпадение с вашими мыслями, Федор Васильевич, — ответила я. — Вы не раз говорили, что начали писать потому, что жаль было людей, хотелось поплакать с ними, пожаловаться кому-то на зло мира.

— Это правда, — произнес он медленно, прислушиваясь к самому себе. — Но писателем все же нельзя стать, если будет только это. До тех пор, пока не придет чувство гнева, протеста, желание не только поплакать вместе, но и вступить в борьбу, беспощаднейшую борьбу со злом, чтоб «глаголом жечь сердца людей», — если не придет это, писатель потухнет весьма скоро и станет чем-то вроде псаломщика.

Главной темой, вокруг которой всю жизнь возникала эта страстная борьба-полемика, самые яростные мятежи, бури-вихри утверждений и отрицаний, негодований и восторгов, — была тема рабочего класса, вернее, тема характера рабочего-революционера.