Воспоминания о Ф. Гладкове

Однажды, проходя мимо Дома культуры в небольшом городке Свердловской области, он увидел афишу: «Сегодня лекция «Образ женщины в художественной литературе». Федор Васильевич пошел на лекцию и прослушал ее с интересом. «Познакомился с лектором, — писал он в одной из своих статей. — Оказалось, что это рядовой рабочий одного из уральских больших заводов. Незадолго до начала войны он заочно окончил Институт философии, литературы и истории. Признаюсь, он и явился одним из прообразов Шаронова, героя моей повести «Клятва», посвященной трудовому героизму рабочего класса в дни Великой Отечественной войны».

Гладков рассказывал потом, что в этом молодом рабочем его покорили сила интеллекта, широта взглядов, одухотворенное, поэтическое отношение к женщине. Он полагал, что одной из важнейших (если не самой важной) задачей коммунистического воспитания является гармоническое развитие ума, воли, чувства, чтоб воля была доброй и умной, ум волевым и сердечным, а сердце горячим и щедрым. Этой гармоничности, по его словам, способствует сила эстетического чувства, о развитии которого мало думают и наша педагогика, и наша литература. Прототип Шаронова потому великолепно работал, что с одинаковой полнотой ощущал и красоту, поэзию труда, и красоту, поэзию частной, личной жизни — в быту, в семье, в любви. Ему претили мещанство и корысть в любой области.

Гладков горячо настаивал, что человек неблагородный, неинтеллектуальный, непоэтичный не может быть хорошим строителем коммунизма.

— Надо добиться, — говорил он, — чтобы политехническое образование шло рука об руку с полигуманитарным, чтоб каждый молодой человек, окончивший технический вуз, знал литературу, философию, историю, а если у него есть способности к живописи и музыке, то пусть рисует, поет, играет на том или ином инструменте.

Труд, священный труд, одухотворенный революционной идеей, воспитывающий умы и сердца людей, превращающий малограмотного человека в героя и интеллигента (в самом высоком смысле этого слова!), — эта правда жизни стала главной темой Федора Гладкова, которой он остался верен до конца своих дней.

Он всегда болезненно резко реагировал на «неправду» (так он называл все то, что мешало его главной теме). Оттого некоторые считали его желчным, недобрым, а добрее его я не знала человека.

У нас обыкновенно, говоря о писателе революционере-коммунисте, прибавляют слово «трибун». Гладков не был трибуном. Это слово совсем не шло к его скромному облику. Но он был революционером-коммунистом в самом высоком смысле этих слов, и прежде всего в своей отчаянной непримиримости к идейным противникам.

Незадолго до смерти он сказал мне:

— Нельзя жить поговоркой «моя хата с краю», тогда — пиши пропало. Это касается и жизни, и литературы. Впрочем, для меня, как вам известно, жизнь и литература — единое понятие.

Гладков был прав: его личная жизнь и его жизнь в литературе составляли единое целое.

В письме от 6 июля 1955 года он писал мне, что берется за перо тогда, когда жизнь диктует ему «необходимость откликнуться и включиться, как общественному человеку, в борьбу идей и без оглядки броситься в бой».

«Глаголом жги сердца людей» — это было его заветом, его мечтой, его идеалом писательского труда, к которому он стремился всю жизнь.

II

Маленький кабинет Федора Васильевича, почти половина которого занята письменным столом, удобным и вместительным.

Безмолвный свидетель мятежной жизни хозяина, стол старился вместе с ним. В своих ящиках и ящичках он долго хранил доверенные ему черновики, наброски, планы, заметки, письма. Но пришел час, когда он лишился доверия: все, что хранилось в его недрах, Гладков решил передать в Центральный государственный архив литературы и искусства (ЦГАЛИ). Там еще при жизни Гладкова был отведен уголок, куда постепенно переходил личный архив писателя. Гладков ревниво следил за порядком, сам расставлял папки и книги на отведенных ему полках.

— Необходимо все передать в верные руки. Дело, конечно, не во мне лично, а в эпохе, и какой эпохе! В будущем незначительная запись может пригодиться, может пролить свет на какие-то страницы истории литературы. Дома опасно хранить — ненадежно. Пусть хранит государство...

После небольшой паузы, указывая на свой портрет, лежащий на середине письменного стола, сказал:

— Стекло разбито. Я его извлек из-за шкафа — упал со стены, пока жили на даче. А художник мне дорог! Он тоже в своем роде история литературы, дружил с писателями, создавал их портреты, лучшие портреты.

Потом с видом заговорщика добавил:

— Возьмите на память, застеклите и повесьте у себя в комнате.

То был портрет, сделанный Георгием Верейским в 1933 году, с авторской надписью:

Дорогому и глубокоуважаемому
Федору Васильевичу Гладкову
от искренно почитающего его автора.

Портрет висит в моей комнате по сию пору. Совсем живые, пристальные глаза Федора Васильевича смотрят на меня вопрошающе — напоминают о долге рассказать все, что знаю, что услышала от него в последние годы его жизни.