Воспоминания о Ф. Гладкове

Казалось, что его печалит и гнетет не сама болезнь, а боязнь, что останутся невыполненными его планы; особенно мучила его мысль, что не удастся закончить роман «Мятежная юность». Он писал мне летом 1956 года: «Несмотря на мое противодействие, «Октябрь» напечатал первые 7 листов 4‑го тома («Мятежная юность»), написанные еще до съезда. Хотелось бы поместить в журнале книгу целиком после окончания работы над этим томом... Но.... когда я напишу этот том? И напишу ли?»

А в ноябре 1957 года, в статье, где, по его словам, изложены его «заветнейшие планы», он рассказывает о себе, о своей работе:

«Мне 75-й год. Но я чувствую себя молодым. Пусть не физически, а духовно, но это и есть самое главное в жизни человека. И мне так много хочется сделать для своего народа. Хочется написать о том темном, ушедшем навсегда прошлом, когда нам, людям старшего поколения, приходилось испытывать на себе всю тяжесть, все несправедливости капиталистического общества. Хочется рассказать, как мы, выходцы из народных «низов», переживали невзгоды и тяготы, переносили голод и холод терпеливо, но не смиренно и не покорно. Хочется поведать о том, как лучшие сыны своего народа вставали в ряды борцов с врагами трудящихся масс, смело шли против царя и капиталистов, умирали под пулями жандармов с мыслями о том, что близится день свободы, счастья и равенства. День этот наступил — 25 октября 1917 года. Наша партия во главе с великим Лениным провозгласила наступление новой эры. И будущие поколения советских людей должны свято хранить в памяти имена и дела борцов за народное счастье.

Славный юбилей сорокалетия Великого Октября я встретил полный новых творческих замыслов. Сейчас я работаю над четвертой книгой автобиографической эпопеи, которую назвал «Мятежная юность». В ней расскажу о собирании сил рабочего класса в преддверии революции 1905—1907 годов, о событиях первой русской революции».

Последние два года он работал над «Мятежной юностью» лихорадочно, урывками, когда болезнь немного отпускала, давала передышку, когда была малейшая возможность взяться за перо... Он и умер, не отрываясь душой от работы, от людей, от жизни.

Последний раз вместе с ним советская общественность отмечала дату его 75‑летия. Со всех концов Советского Союза и от зарубежных друзей шли письма, телеграммы. Радио, телевидение, газеты, журналы рассказывали о жизни и творчестве Гладкова. Федор Васильевич был тронут, взволнован, но в глазах все чаще и чаще появлялось скорбное выражение. В день своего рождения он сказал:

— Не люблю юбилейных дат: чему радоваться, когда десятилетия обступают со всех сторон, теснят душу, не дают ей развернуться? А душа по-прежнему крылата, по-прежнему тоскует о полете. До сих пор снятся сны, что летаю. Но поскольку это мой последний юбилей, то, так и быть, попразднуем вволю, чтобы запомнилось. И пусть мои друзья помянут меня веселым, добрым словом и тогда, когда я уже не смогу поднять бокал вместе с ними.

Что можно было ответить на эти слова?

Передо мною — совсем исхудалое лицо, глаза страдальческие, с той просвеченной внутренним огнем голубизной, какая бывает на старинных иконах в глазах великомучеников. Сердце сжалось от горького предчувствия. Но так хотелось долгой жизни этому человеку.

— Нет, нет, только вместе с вами подымем бокалы и на следующем вашем юбилее, когда вам будет восемьдесят лет!

— Ну что же, что же, не протестую. Вместе так вместе. Душевные связи с людьми долго не рушатся.

Потом намеренно переменил тему и заговорил о своем Собрании сочинений, выход которого подходил к концу — готовился последний том. Федор Васильевич радовался, что напечатана полностью его «Маленькая трилогия», в состав которой вошел рассказ «Головоногий человек».

— В свое время критика обрушилась на меня за этот рассказ, а для меня он очень дорог, особенно сейчас, когда мы с корнем вырываем наследие культа личности. Ведь всякого рода головоногие — бессовестные приспособленцы и карьеристы — до сих пор жизнь портят. Они, эти головоногие, как и герой моего рассказа Ковалев, прежде всего добиваются власти, господства над людьми, удовлетворения ненасытного, гипертрофированного своего честолюбия. Ковалевщина — это человеконенавистничество, и потому ковалевы — враги социализма и коммунизма. Они, как головоногий моллюск, называемый каракатицей, гибки, упруги, скользки, эластичны, проникают в любые расселины и щели... Как же не бороться с ними, не гнать их метлой из жизни!.. Много говорят о гуманизме, но иногда сугубо неопределенно, елейно, благодушно. А гуманизм — очень ответственное слово. Любовь к людям — к человечеству (если это подлинная любовь!) — невозможна без постоянной готовности дать отпор силам, враждебным человеку. Это в высшей степени деятельная любовь — непрерывное созидание и борьба!

Он подошел к полке, взял одну из книг и прочел: