Воспоминания о «Литературной газете»

Чтобы хвоста не осталось, требовалось соответствующее количество строк сократить. Ох, какая ж то была мука для автора! Ведь он над каждой из них думал, мучился. Но у редакции неотразимый аргумент: полоса не резиновая, растянуть ее за пределы верстальной рамы никто не в силах. Кроме того, только для внутреннего употребления существовал постулат: от сокращения любой материал выигрывает. Кроме собственного.

Опасаясь редакционного произвола, некоторые писатели и, в особенности, поэты на время прохождения их произведений проводили в редакции весь технологический цикл, являясь с утра как на работу и внимательно перечитывая свой текст на каждой стадии его продвижения. Андрей Вознесенский в таких случаях приезжал из Переделкина на такси (своей машины у него не было) прямо к 10 утра, а в день подписания номера сидел в типографии, пока не получал из ротационного цеха еще теплые, с невысохшей краской авторские экземпляры. «Знаю я вас, – говорил он, – чуть недоглядишь, и на месте самого важного для меня стихотворения появится какая-нибудь виньеточка». И был прав. В литературном нашем разделе вкусовщина и перестраховка наличествовали, как и обычай давать им волю потихоньку от авторов.

Поэтому и Евтушенко лично сопровождал свои публикации с таким же тщанием. Уж он-то на собственном опыте не раз убеждался, как в какой-то неуловимый момент из уже подписанной дежурным редактором полосы могло вылететь стихотворение, не понравившееся главному или знатоку поэзии из Главлита.

Тем из читателей, которым интересно, как именно поэты охраняли заветные строчки, расскажу про наш технологический процесс. После сдачи отделом отредактированного материала в секретариат его и там прочитывали, иногда вносили свои правки и засылали в набор. Верстальщики ставили его в вышеописанную стальную раму и делали оттиски, которые разносились по отделам, в секретариат и редакторат. Во всех редакционных кабинетах по стенам тянулись дубовые рейки с торчащими из них гвоздиками. На эти гвоздики для всеобщего обозрения и накалывались полосы. Правда, случались исключения. В редакции всегда находилось немало посетителей. Увидев критическую статью, кто-то из них мог, как тогда выражались, «стукнуть» критикуемому, и тот, естественно, начинал принимать все меры, чтобы критика в печати не появилась. Причем относилось это в одинаковой степени и к литераторам, и к разного рода администраторам, одинаково доставляя редакции множество лишних хлопот. Во избежание их полосы с такими материалами не вывешивались, а передавались прямо в руки работающим над ними сотрудникам. У А.Б.Ч., замов, в секретариате развешивались все 16 полос. Весь готовящийся номер был наглядно виден. Сразу проступали его недостатки: неудачные последовательность материалов или их сочетание, слабые заголовки и прочее. Большинство сотрудников в таких случаях спешили высказать свои замечания. Авторы, в свою очередь, вносили свои улучшения и уточнения, проверка устраняла фактические неточности, корректура бдила над грамматикой.

Наконец, к середине понедельника полосы обретали окончательный вид и выносились на суд главного редактора. Свои замечания он обычно высказывал в форме вопросов. Если ответы его удовлетворяли или успокаивали, тем дело и кончалось. Если нет, А.Б.Ч. советовался с Верченко, зав. отделом культуры ЦК Шауро. Подчас возникали проблемы, которые требовалось решать здесь и сейчас. График выпуска номера столь же императивен, как железнодорожное расписание. Любая задержка грозила опозданием сдачи номера в типографию. А у ее ворот уже стоит вереница машин, готовых везти тираж и матрицы для дальних типографий на почтамты, вокзалы, аэропорты, где ни поезда, ни самолеты ждать не будут. Приходилось проявлять чудеса изобретательности, оперативности да и, что скрывать, изворотливости. Мы работали практически без опозданий.

Но даже если номер шел спокойно, последние часы перед подписанием его в печать проходили в какой-то совершенно особой атмосфере. Чаковский, а потом и я приобретали никакому объяснению не поддающуюся, возникающую только в это время интуицию. Ни с того, ни с сего подходили к какой-нибудь из шестнадцати развешенных по стенам полос и упирались взглядом именно в то место, где затаилась проскользнувшая через все инстанции контроля ошибка либо опечатка. Что нас толкало к ней? Мистика какая-то.