Воспоминания о моей жизни

Не задерживаясь долее, Поль Гийом слетел вниз, бросился в автомобиль и прокричал шоферу, чтобы тот ехал по кинотеатрам, останавливаясь у каждого, и, ради всех святых, делал это быстро! Так и было сделано. У входа в каждый кинотеатр автомобиль останавливался. Поль Гийом, выскочив из машины, бежал в кассу купить билет, бросая билетеру или билетерше 50–100 франков, не ожидая сдачи. Схватив билет, раздавая направо и налево чаевые, он скрывался в зале и там, тяжело дыша, просил директора, администратора или владельца, умолял, рассказывая невероятные истории, прервать сеанс и зажечь свет, чтобы ему, дрожащему как в лихорадке, можно было среди зрителей найти Дерена. Наконец, в пятом или шестом кинотеатре он нашел Дерена, где тот спокойно сидел в центре зала, грызя орешки и наслаждаясь фильмом Тома Микса. Издав радостный крик, означавший, что желание его удовлетворено, Гийом, наступая на ноги зрителей, под их насмешки и проклятия устремился к Дерену, схватил его за грудки и потащил из зала, удивляя и веселя зрителей. Однако свидетели сцены так и не поняли, были эти маневры связаны с женщиной или с попыткой избежать ареста.

Теперь вернемся к моим римским воспоминаниям. Это были времена, когда La Ronda и Valori plastici battaient son plein^{26}. Надо уточнить, если читатель этого не знает, что французское выражение battre son plein заимствовано из военного лексикона и означает громкий стук палочек по барабану. Таким образом, son используется здесь как слово звук, а не как местоимение его. Вместе с тем даже некоторые французы, если дело касается множественного числа, говорят и пишут leur plein, заменяя слово звук местоимением их.

Жизнь третьего зала кафе Aragno также била ключом[30]. Войти в этот зал было делом столь же отважным, как пойти на абордаж вражеского судна с секирой в руке и тупым ножом в зубах. В этом историческом месте вдоль стен сидели признанные идолы искусства и интеллектуализма. Благодаря царящему здесь истерическому накалу, не поддающемуся измерению никакими приборами, тяжелые мраморные столики, как на спиритическом сеансе, словно на несколько сантиметров приподнимались над полом, во всяком случае, мне так казалось. Третий зал «трудился» весь день и с полной отдачей. В утренние часы, когда честный ремесленник, честный рабочий, взяв в руки рубанок или склонившись над наковальней, погружался в работу, многочисленные завсегдатаи кафе были уже на месте. Войдя и поприветствовав друзей, они принимались извиняться, говоря в свое оправдание: «Не понимаю, — рассуждал художник, — как можно работать при таком освещении. Я не вижу предмет. А какой дождь лил сегодня ночью!» «Не понимаю, — говорил литератор, — как можно писать, когда такой шум внизу. Дети сегодня остались дома, а у меня так болит голова!» Сидящие здесь уже изрядное время друзья угрюмо слушали их. Однако и в очень хорошую погоду в Риме нельзя было работать, в этом случае также приходилось идти в Aragno. К полудню приходил Кардарелли, за полчаса до этого вставший с постели. Чаще всего он не утруждал себя походом в обеденный зал, а просил официанта принести ему пару яиц с ветчиной и кварту вина. Как-то, сидя недалеко от меня и с аппетитом поедая яичницу с ветчиной, он начал, как обычно, рассуждать о Леопарди. Речь зашла о «Похвале птицам». Кардарелли, чеканя каждое слово, прочел знаменитые строки: «Quantunque gli uccelli cantavano…»^{27} «Вы хотите сказать cantassero?» — перебил его я. «Нет, нет, cantavano, cantavano, — оживленно настоял Кардарелли, глядя на меня с выражением „а тебя кто спрашивает“. — Союз quantunque (хотя) здесь используется как наречие места». «Но тогда, — сказал я, — почему Леопарди не использовал наречие ovunque (повсюду)? Не думаю, что в его времена этого наречия не существовало». Ответ Кардарелли на второе мое замечание был не совсем внятным. Он поднял руку, сжатую в кулак, и, выдвинув большой палец, покрутил им вокруг мочки уха, словно протирая невидимую поверхность. Затем мягко, но убежденно произнес: «Это музыка! Музыка…»

Вместе с тем, по поводу Кардарелли, чтобы быть справедливым, должен сказать следующее. Все большие люди жаждут правды, а я больше, чем кто-либо другой. Итак, прошлым летом я оказался в библиотеке и открыл томик стихов Кардарелли, вышедший в издательстве Mondadori. Некоторые стихи мне понравились. Взяв книгу домой и прочтя ее целиком, я нашел, что все стихи прекрасны, за исключением первого, под названием «Отрок», стихотворения, которое автор предисловия хвалил в первую очередь. Именно оно понравилось мне меньше других, все остальные были хороши, особенно «Чайки» и «Над могилой». Книгу отличало мощное лирическое дыхание, в ней ощущался аромат поэзии Фосколо и Леопарди, но, как и в прекрасной живописи Делакруа, отдающей ароматом Тинторетто или Рубенса, в ней не было вторичности.