Воспоминания о моем отце

Однажды в 1956 году командиров соединений вызвали в штаб флота. В зале заседаний военного совета флота во главе стола сидел Н.С.Хрущев. Ближе к нему расположились, с одного бока, первый заместитель главкома ВМФ адмирал С.Г.Горшков, с другого бока, командующий флотом адмирал Касатонов. В конце стола с отсутствующим видом сидел Н.Г.Кузнецов.

Хрущев открыл совещание и пригласил присутствующих высказать свои мысли о перспективах развития военно-морского флота. Естественно, что подводник говорил о подводных лодках, командующий эскадрой о крейсерах и эсминцах, катерники о катерах, а летчики о самолетах. Никто к совещанию не был подготовлен, поэтому ряд выступлений был на довольно низком уровне. По такому вопросу нужно заслушивать главкома, главный штаб, академии и НИИ, а не командиров соединений одного флота, да и тех экспромтом.

Хрущев с вопросами обращался к Горшкову, ему же давал поручения, а Кузнецов молчал и ни на кого не глядел.

Подводя итог совещания, Хрущев отметил, что у моряков нет единой концепции развития флота, что недостаточно внимания уделяется достижениям научно-технического прогресса, что в этом виновато прежнее руководство, а с приходом нового руководства положение должно исправиться. Вскользь он упомянул, что относительно Кузнецова состоялось решение ЦК партии.

Н.Г.Кузнецов был разжалован до вице-адмирала и уволен в отставку.

Хрущев в ходе своей деятельности реабилитировал наказанных Сталиным, Брежнев реабилитировал наказанных Хрущевым, а вот до Кузнецова никакая реабилитация не добралась. Кузнецов мог кому угодно высказать в глаза свое мнение, вот и восстановили его в звании только через тринадцать лет после смерти.

* * *

Теперь надо вернуться назад в 1947 год.

Когда я после практики на Севере приехал в Москву в отпуск, мои родители жили около метро «Сокол».

Мне запомнилось празднование восьмисотлетнего юбилея Москвы в сентябре 1947 года. Все улицы были разукрашены. В декоративном оформлении преобладали хвойные гирлянды и красные цвета. Народ вышел на улицы, движение транспорта в центре города было прекращено. Люди радовались, смеялись, танцевали, пели, кто во что горазд. Народное гулянье продолжалось чуть ли не до самого утра. Этот яркий праздник врезался мне в память, потому что ничего подобного я больше не видел за всю последующую жизнь. Последний раз, но гораздо скромнее, народ выходил на улицу с радостью после полета Гагарина. В конце моего отпуска ко мне приехала погостить Рита, и я познакомил ее с родителями. Впечатление она оставила хорошее, и мы отправились в Ленинград вместе.

В декабре 1947 года я был принят в партию. В это время руководство партии начало дурить. Одно за другим стали выходить постановления, от которых попахивало мракобесием. Под предлогом безыдейности стали запрещаться кинокомедии, вполне безобидные по содержанию. Пересматривался репертуар театров. Если раньше мы ходили в театр комедии, что возле Елисеевского магазина, чтобы посмеяться, то с выходом этих самых постановлений там стали зевать не только зрители, но и актеры на сцене.

Власти запретили Зощенко и Ахматову. Анну Ахматову никто из нас тогда не читал, поэтому особого сочувствия к ней не было. Но после публичной травли у нас осталось ощущение недопустимой грубости по отношению к творческому человеку. А вот Зощенко был нашим любимцем. Его рассказы передавались по радио, были записаны на пластинки, он заполнял своим творчество потребность народа в юморе процентов на 60. Кстати, об Ильфе и Петрове критика тоже начала глухо сопеть. К счастью, до анафемы дело не дошло. Все читатели, и я в том числе, были на стороне Зощенко, а не Жданова, который пытался присвоить себе роль ценителя искусства в последней инстанции. Но это мнение оставалось лишь на уровне обмена впечатлениями между друзьями.

Затем партия почему-то с необыкновенной злобой набросилась на вейсманистов-морганистов. Я рассуждал так: «Черт с ней, с генетикой, если уж она так встала партии поперек горла. Пусть торжествует теория Лысенко, которую никто не понимает. (Сильно подозреваю, что сам автор тоже.) Однако, генетики объясняют, почему дети похожи на родителей, и это соответствует элементарной логике, а Лысенко этого не признает И другим не велит верить глазам своим.»

Сейчас говорят, что в то время прикрыли еще и кибернетику, как явную чертовщину, но я такого постановления не помню. Возможно, это произошло негласно, и люди, далекие от кибернетики не были в это посвящены. Впрочем, и сейчас кибернетику у нас еще не «открыли». Создается впечатление, что научные прогнозы кому-то у нас в стране не выгодны, и лучше все делать на «авось».

В это время появилось много новых писателей. Наряду с откровенной халтурой и приспособленчеством Ф.Панферова, С.Бабаевского, В.Ажаева и других, появились и хорошие книги Шишкова, Сергеева-Ценского, А.Толстого, Казакевича и других.

Доступнее стала классика. Русскую классику печатали в Лейпциге на отличной бумаге, а иностранную классику – в Риге на оберточной.