Воспоминания о XX веке. Книга первая. Давно прошедшее. Plus-que-parfait

В первые месяцы после возвращения из эвакуации мне пришлось чуть ли не каждый день ходить в отцовскую квартиру на первом этаже на Мойке, 25, где меня кормили обедами. Для моей души, преисполненной неосознанной, но болезненной детской гордыни, это было непросто. Богатая еда с непонятными мне пикантными соусами, смутно неловкая для меня (возможно, и для взрослых) атмосфера за столом. Ходил, выбора не было. Потом мы играли с Лешей — моим младшим единокровным братом, ставшим всемирно известным кинорежиссером. С тех пор мы виделись лишь однажды — на похоронах отца в 1967-м.

Дорога с улицы Желябова была прекрасной. Через двор Капеллы, мимо Дворцовой площади на набережную Мойки. А обратно, вечером, мы шли с мамой. Она встречала меня, но в квартиру отца не входила, просто стучала в окошко.

Я приходил после полудня, отец в эти часы бывал в редакциях или на киностудии. И я подолгу сидел у него в кабинете, растерянно и жадно глядя на «довоенные» благородно-кожаные корешки. Это были хорошие часы.

Обстановки почти не замечал, хотя она была эффектна — из того подлинного антиквариата, к которому у нашей «творческой интеллигенции» взволнованное и суетное пристрастие проснулось в конце тридцатых. Красное дерево александровских и николаевских времен, ампирные лампы-вазы с шелковыми платками вместо абажуров. Но шикарные письменные принадлежности и, конечно, пишущая машинка на отцовском столе волновали меня куда больше. Но главное же, разумеется, книги, их так много, я один, еще ничего не понимающий, и ведь все это надо и можно прочесть. Самому выбирая, что именно.

Чаще всего хватался за энциклопедию, которую до войны не видел, но о которой слышал и мечтал в эвакуации.

Восемьдесят шесть томов (официально — полутомов) Брокгауза и Ефрона. Зеленые переплеты, черно-золотые корешки — торжественная и суровая шеренга бесконечного всеведения. До сих пор мне чудится: все главное, что я знаю, оттуда. И кажется: обладание «Брокгаузом» — реализация детской мечты — сделало бы меня счастливым. Увы, не одна дороговизна тому мешает (такое издание и должно стоить много), но понимание того, что энциклопедия превратилась просто в предмет престижа, а главное — устарела, что это все уже не то, что мечта неосуществима. Теперь «Брокгауз», как и у всех, наверное, есть в моем компьютере, и я читаю статьи из моего детства на экране монитора. Электронный взгляд в далекое прошлое.

Рукопись исторического романа. 1945

Даже исторический роман из эпохи детства Людовика XIII в пору всевластия гнусного маршала д’Анкра (Кончино Кончини) и его жены Галигаи я начал сочинять, опираясь более всего на «Брокгауза», в какой-то мере и на известную «Всемирную историю» Оскара Йегера, переведенную в России уже в конце XIX века. Мне этого казалось достаточным, и я, как мне представлялось, вполне в стиле Дюма, придумывал «блестящие» диалоги и драматические сцены, описывал сцену убийства временщика на Луврском мосту капитаном королевской гвардии Никола де Витри. Правда, написал я не более дюжины страниц, но первый шаг в историческое сочинительство совершил.

Эти страницы сохранились. Первая глава называлась «Королевский приказ» и начиналась так:

«Наступило утро 23 апреля 1617 года (почти начало первой главы „Трех мушкетеров!“). В парижских садах запели птицы, торопливые обыватели бежали куда-то, фонарщики тушили фонари. Начиналась жизнь и в Лувре. Вельможи, первые пришедшие во дворец, обсуждали последние новости и вместе с новостями обсуждали и осуждали Кончино, как называли его ненавидящие его люди, или маркиза де Люсиньи, губернатора Амьена и главного камергера, как называли его его приспешники.

Но как ни были громки титулы маршала, имя „Кончино“ летало от одного кружка придворных к другому с самыми нелестными прибавлениями. Почти все придворные склонялись против д’Анкра…» (Орфография подлинника не сохранена!)

Были там и беседы жены Кончини с королевой Марией Медичи, и разговор Шарля де Люиня (так писалось прежде имя «de Luynes» по-русски) с Людовиком XIII, склонявшего юного короля к расправе над узурпатором. При этом коварный интриган утверждал, между прочим с завидным красноречием, что «решительные поступки свойственны королям и великим людям, а вы, ваше величество, и король, и великий человек». Появлялся на моих страницах и лакей «в ливрее из красного сукна, шитого серебром», был и лес, «в котором щебетали птицы», и кабинет «черного испанского дерева, отделанный позолотой», с потолком, «отделанным фресками и лепными украшениями».

Но любовь моя к заграничной истории была настолько пылкой и беспорядочной, что я ни на чем не мог остановиться. Баловался и драматургией — писал, так сказать, «комедию плаща и шпаги», но остановился почти сразу после списка действующих лиц, на этот раз испанского толка: «Фемидо — мот и дуэлянт…»