Воспоминания о XX веке. Книга первая. Давно прошедшее. Plus-que-parfait

Первые послевоенные такси! Мы шли в кино; мама мечтала показать мне довоенную сенсацию — «Большой вальс». Встал выбор, чисто финансовый: такси или кино. Я был непреклонно и страстно за такси — первая поездка на легковой машине после лета 1941 года! Стоило это удовольствие два рубля километр, не так уж и дорого по тогдашним ценам. И мы поехали к Кире Николаевне — тогда телефонов почти не было, и в гости приходили без звонка. Поездка от Рубинштейна до Желябова обошлась именно в два билета в кино («Большой вальс» я увидел лишь лет через десять).

Но какое это было ощущение! Легковая машина! Вез нас по тогдашним пустоватым улицам, скорее всего (судя по повадкам и кожаному шлему), недавний летчик. Взвизгнув тормозами, такси свернуло налево по Невскому, шофер гнал машину, как по фронтовой дороге, — срезая углы и отчаянно сигналя, серый асфальт летел под колеса. С тех пор к многочисленным городским соблазнам прибавилось еще и такси.

Как и все в нашей советской действительности, спрос на такси вскоре превысил предложение. Стояли унылые, скандалящие очереди. И конечно же, сразу появилась своя распределительная система. Людям особенным — в их числе известным актерам, музыкантам — стали выдавать «лимитные книжки». Они получили право вызывать машину по телефону (до войны это мог каждый, хотя всегда это было мучительно хлопотно, долго и удавалось не всегда) и брать их на стоянке без очереди. Это вызывало угрюмую, покорную зависть. Так и стояли очереди на такси — семьдесят с лишним лет.

Мы жили рядом с домом 13 по Бородинской улице, где обитали актеры — главным образом из Мариинского и Малого оперного. И летом, высунувшись из окна, можно было наблюдать, как к этому фешенебельному зданию подкатывали вызванные по телефону такси (одна машина была даже с откидным верхом и, при всей своей крохотности, шикарная донельзя) и в них впархивали изысканно по тем временам одетые пары из другой — роскошной — жизни, машины лихо разворачивались и уезжали в красивые сытые сказки, вроде кинофильма «Цирк».

Странной была эта послевоенная роскошь. Эффектные заграничные обноски, иногда и шикарные трофейные платья, угловатые костюмы тридцатых годов соседствовали с диковинными порождениями отечественной моды — невероятной длины пиджаками с узкими высокими лацканами, полосатыми рубашками с воротничками, чьи углы висели вертикально вниз, полосатыми же галстуками, спускающимися до пояса (раньше галстуки доходили лишь до живота)… Рубашки шились (нередко на заказ) обычно из искусственного шелка в многоцветную полоску или из забытого ныне материала «зефир», где к полоскам добавлялся фактурный, словно вышитый, рисунок. Рискованным мужским шиком — на грани актерства и одесского уличного щегольства — были косо подбритые виски, а усики, скорее, говорили о фронте или претензии казаться фронтовиком. Бород просто не было, только — у Калинина, деревенских стариков и профессоров в кино. Дамы делали «шестимесячную» завивку (перманент), носили высокие накладные плечи, пародировавшие немецкую моду военных лет, старались завести и чернобурку, а в конце сороковых — «на выход» — длинное платье из панбархата. Было много дорогих вещей из комиссионных магазинов, добротных, разномастных, живших вне времени, сшитых из забытых теперь тканей: ратина, драп-велюра, шевиота, габардина, коверкота, советских материй для «ответственных» костюмов — «метро» и «ударник». Готовых красивых вещей — конфекциона — не продавали, к редким частным портным и в ведомственные ателье «индпошива» стояли очереди, были знаменитые закройщики, особенно в Москве, Таллине и Львове. Ну и, конечно, не иссякал поток вещей из оккупированной Европы.

Осенью 1947 года, солнечным утром, по дороге в школу я увидел на той же Бородинской небывалой красоты автомобиль цвета беж, сияющий безупречной лакировкой и явно заграничной элегантностью. И вдруг прочел над его блистающим крылом русское слово «победа». Это был наш автомобиль, о котором столько писали и рассказывали, и выглядел он ничуть не хуже заграничных. И ликованию нашему (машина стояла напротив школы, где я учился) не было предела.

Позднее появились и такси «победа». Темно-серый низ, светло-серый верх, пояс из шашечек, вместо старого таксометра приборчик на приборной доске, вместо светящегося флажка с надписью «свободен» — зеленый сигнал за стеклом. Первая поездка на «победе» незабываема. Запах благородной новизны, мягкость, тишина, округлый короткий капот впереди почти не виден, машина не ехала — плыла…

И где-то за видимым подростку движением мирной жизни начинало мерцать предчувствие страха. Постоянно задаю себе вопрос: когда это случилось, когда вернулся полузабытый призрак Великого Страха — все то, что было так ощутимо перед войной, а во время войны почти истаяло, ушло?

В усредненной исторической памяти существует некий информационный штамп касательно того, что общественный тотальный страх стал возвращаться с августа 1946 года и что первым событием, провоцировавшим этот страх, было постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград».