Воспоминания о XX веке. Книга первая. Давно прошедшее. Plus-que-parfait

«Брокгауз» отвечал на все вопросы, в том числе и на те, которые настойчиво тревожат отроческое воображение (правда, отвечал недостаточно внятно). Что и говорить, на это тратилось много времени, и много было прочитано любопытнейших страниц. Каюсь, и дивное собрание сочинений Ги де Мопассана (когда-то его имя писалось «Гюи») издательства «Шиповник», стоявшее на отцовском стеллаже, привлекало меня тогда не роскошной простотой прозы или психологизмом, а невероятными по смелости сюжетами. А какое было издание — почти квадратного формата, серые с серебром и чем-то бледно-сиреневым переплеты, шершавая дорогая бумага. Впрочем, первое и случайное знакомство с Мопассаном произошло чуть раньше: я раскрыл где-то в гостях темно-зеленый том (как сейчас помню — второй) того двенадцатитомного собрания сочинений, что начало выходить еще до войны с иллюстрациями Рудакова. Мне попался рассказ «Марокка». Помнящие эту новеллу читатели поймут, каким потрясением для отроческих эмоций было это чтение и каким горячим и вполне целенаправленным интересом к Мопассану я проникся с того вечера. Что и говорить, не божественная точность и тонкость стиля и не глубина мыслей увлекали меня, а невероятная (для моего возраста и понятий того времени) откровенность в описании нескромных сцен. И все же за потрясениями, испытанными моим отроческим сознанием, входила в мою душу и память эта поразительная проза. С тех пор все более Мопассан становился для меня примером чисто французской манеры строить мысль и выражать ее словами. Ведь, к сожалению, умение говорить и читать по-французски еще не значит думать и передавать мысль так, как это внятно и свойственно французскому интеллекту.

Автограф пьесы из испанской жизни. 1945

Детский экслибрис. 1946

Казалось, я просто увлечен неведомой откровенностью автора, а меж тем мир мопассановской мысли, мир его Парижа уже обволакивал меня.

Стояла на отцовских полках еще знаменитая Военная энциклопедия (к несчастью, без последних томов), одно из самых корректных и полных энциклопедических изданий, которые мне приходилось видеть на разных языках и в разные времена. При моей любви к мундирам и погонам — целая вселенная. Было еще второе, незавершенное издание «Брокгауза». Много чего было…

Но самым интересным оставалось просто бессистемное блуждание по страницам незнакомых авторов, темная невнятица и пронзительная мощь абзацев и фраз Достоевского, о котором я так много слышал, от которого так много ждал и к которому мое сознание совершенно еще не было готово, хотя даже недоступные пока страницы затягивали, подобно наркотику. Достоевского я прочел года через три (и без большого толка, хотя и со вниманием), а начал его понимать и полюбил только после тридцати.

И сам запах книг, возможность взять и полистать любую, потом еще и еще одну, обложиться ими, залезть в кресло с ногами. К стихам же тогда не тянуло решительно. Только Киплинг, которого мне прочитал отец в одну из нечастых наших с ним встреч, потряс мое воображение. «Мэри Глостер». Блистательный, кстати, перевод — когда я смог прочесть оригинал, мне показалось, что перевод ничуть не хуже. А потом «Заповедь (If)»:

Останься прост, беседуя с царями,
Останься честен, говоря с толпой…
(If you can talk with crowds and keep your virtue,
Or walk with Kings — nor lose the common touch…)

А к каким-то книгам я опоздал навсегда. Майн Рид и Купер меня так и не увлекли, мне шел уже четырнадцатый год, и скальпы, стрелы и «прочие детские радости» (Ильф и Петров) показались мне скучными. А вот Шерлок Холмс! Меня не столько пленяли детективный сюжет и разгадка тайн, сколько атмосфера, быт, затаенный ужас преступного Лондона, все эти кебы, гинеи, соверены, шиллинги и фартинги, стеки, клубы, котелки и монокли, херес и пунш (памятные еще по «Пиквикскому клубу»), револьверы, туманы, замки… А уж медлительный и мрачный пафос «Собаки Баскервилей» по сию пору остается для меня источником блаженной тревоги. (Не могу не вспомнить, что однажды мне попался в руки перевод Конан Дойла начала нашего века, где герои расплачивались не фунтами или шиллингами, а рублями — для вящей понятности. Впрочем, читал я и сокращенное изложение «Трех мушкетеров», изданное примерно тогда же, где герои плыли в Англию «на пароходе».)

В отцовской квартире — тогда, осенью и зимой сорок пятого — сорок шестого (потом я перестал там бывать по не относящимся к текущему сюжету причинам), — еще не было ощущения Нового Страха, скорее некоторой нервной эйфории. Отец недавно снял золотые майорские погоны, ходил во флотском кителе с орденскими планками, у него готовился к премьере фильм о Пирогове.

В праздники гремели салюты, на улицы выходили веселые толпы, люди еще не отвыкли делиться радостью и ощущать себя братьями по оружию, судьбе, надеждам.