Воспоминания о XX веке. Книга первая. Давно прошедшее. Plus-que-parfait

Скорее всего, это привычное заблуждение, разделяемое огромным количеством даже мыслящих и знающих людей.

Травля Зощенко и Ахматовой, само пресловутое постановление — это август 1946 года.

А страх — он стал нагнетаться почти пятью месяцами раньше. Лишь история рассудит со временем, в какой мере он был реален, а в какой — провоцировался нашими властями. В сентябре 1945-го закончилась Вторая мировая война, в феврале на противостояние намекнул Сталин, а уже в марте 1946-го Черчилль произнес знаменитую фултоновскую речь «Сухожилия мира (Sinews of Peace)», резко обозначившую коммунистическую опасность, и началось то, что вскоре стали именовать холодной войной. При наличии атомной бомбы у американцев (которой мы все дружно восхищались, когда ее сбрасывали на Хиросиму и Нагасаки) мысль о новой войне приводила общественное сознание в состояние испуганной ярости (вот тогда-то и стали смотреть на радиоприемники со страхом и тревогой). Не знали, не хотели, старались не знать, что Запад после войны нас смертельно боится, что в мае 1945-го в СССР рассматривался вопрос о продвижении наших войск вглубь Европы.

Все годы войны (да и задолго до ее начала) люди учились и их учили — ненавидеть. Война кончилась, и, хотя еще шел Нюрнбергский процесс, реальный враг исчез. А резервуары ненависти едва ли опустели — невротическая ситуация, сказал бы психоаналитик. Теперь же появился новый могучий «внешний враг», которого подобало высмеивать, презирать, а ведь их, союзников, особенно американцев и англичан, мы привыкли любить в последние военные годы. Закрыли симпатичную газету «Британский союзник», стали появляться памфлеты, а потом и целые романы антиамериканского толка, где «трудолюбивый американский народ» был, естественно, за нас, а подлые «поджигатели войны» страстно разоблачались. Спустя месяц после речи Черчилля из США приехал Симонов, почти сразу стал заместителем Фадеева, генерального — именно так он тогда и назывался — секретаря Союза писателей СССР, главным редактором «Нового мира» и успел к осени написать совершенно конъюнктурную, но не лишенную пафосного блеска пьесу «Русский вопрос». Ее приказано было ставить сразу во многих театрах (в Москве — в пяти, в Ленинграде — в трех!). И фильм был снят самим Михаилом Роммом по этой пьесе почти сразу же, ловкий фильм с хорошими актерами (обаятельнейший Всеволод Аксенов, похожий на честного американца больше, чем Рузвельт, Кузьмина, Тенин, Названов), с почти достоверной Америкой, благородными страстями и высокими идеями — что может быть лучше борьбы за мир! «Решительность и волшебная необремененность совестью», — писал о Симонове Нагибин, и, вероятно, был прав, но, наверное, тогда тридцатилетний Симонов был куда наивнее и честнее, чем думали о нем старшие и младшие коллеги. Его любили — стихотворение «Жди меня» стало частью духовной жизни военных лет, но о его способности угадывать, что нужно будет послезавтра, уже тогда говорили с иронией, и слова «он первым выбегает на разминированное поле», кажется, были впервые сказаны именно о нем. Он и впрямь угадывал. Только в войну — что нужно людям, а после войны — начальству. Не мне и не моему поколению судить Симонова, но вся его деятельность была настолько точным индикатором взаимодействия власти и литературы, что поневоле о ней приходится вспоминать как о некой «кардиограмме эпохи».

Следующая его нашумевшая, вовсе убогая пьеса «Чужая тень» — о советском ученом, ставшем шпионом, о «низкопоклонстве перед Западом» — вполне в русле августовского постановления. Потом была еще пьеса Александра Штейна «Суд чести» и фильм по ней — все так же и о том же…

В литературных кругах — особенно ленинградских — уже было страшно.

Не говорю о самих жертвах постановления, я был слишком юн, чтобы знать Зощенко и Ахматову лично. Видел только перед войной темнолицего, с изысканными манерами человека в черном костюме — «Зощенко!». Но смятение и мрак конца лета 1946-го, ощутимые в каких-то репликах, в осунувшемся лице отца, с которым я виделся мало, были реальностью. Отец, прямо упомянутый в постановлении (его панегирическая статья о Зощенко в «Ленинградской правде» от 6 июля была названа «подозрительной», а это было почти приговором), как мне рассказывали, вел себя в высшей степени достойно и решительно отказался каяться на всеписательском, в присутствии Жданова, собрании.

Видимо, ожидали арестов.

Не исключаю, многое, что мнится сейчас памятным, в значительной мере питается нынешним знанием. Но ощущение подавленности и тяжелой тревоги помню отчетливо.