Воспоминания о XX веке. Книга первая. Давно прошедшее. Plus-que-parfait

Как всегда, любовный диалог с моим участием шел на разных языках. В моих письмах, писанных на изысканной (если удавалось раздобыть какой-нибудь прибалтийский почтовой набор) бумаге, я говорил (только что от первого лица) словами сентиментального литературного героя, немилосердно раздувая свои эмоции, лелея воспоминания. В ответ шла вполне провинциальная сентиментальная проза с рассказами о новых книжках. Слово «любовь» в нашей корреспонденции не употреблялось никогда, но пылко подразумевалось.

Я писал ей о студии Эберлинга, в которой как раз той осенью после возвращения из Валдая начал заниматься, посылал книжки (одной из первых были сказки Уайльда — издание начала века с весьма тонными иллюстрациями модерна), открытки с эрмитажными картинками, чем поражал ее отзывчивое воображение.

Но запомнился мне этот роман (да и роман ли это был) более всего письмами, их ожиданием и тем, как бегал я отправлять их на Московский вокзал.

По несколько раз в неделю я приезжал к отходу знаменитой «Стрелы». Там был почтовый вагон с ящиком, а можно было послать и заказное.

«Красная стрела» — особый сюжет. Важная часть советской реальности, ее грозный, торжественный и двусмысленный фасад.

«Стрела» отходила от главной, самой официальной, пятой платформы, почти пустой по сравнению с другими перронами, заполненными усталыми и взволнованными пассажирами, тащившими спящих и одновременно плачущих замурзанных детей, узлы, перетянутые веревками чемоданы в грязных парусиновых чехлах, корзины и сетки.

Московский вокзал и вид на Лиговский проспект. Фото Николая Янова. 1947

Было напряжение в пустоте пятой, и пахло на ней иначе, будто печки знаменитого поезда топили особым, изысканным углем, да и паровоз, вздрагивавший от нетерпения далеко у начала перрона на породистых высоких колесах, тоже, казалось, питался углем специального помола. Пассажиры появлялись незадолго до отхода, с очень маленькими чемоданами, чаще просто с портфелями. Их обычно не провожали, а если и был кто-то рядом, то не родственники, а почтительные младшие сослуживцы, веселые коллеги или — у военных — молчаливые гладкие адъютанты. Полковники светились от внимания провожаемых генералов, но с еще большим, хотя и тщательно скрываемым раболепием провожали людей в дорогих и неброских пальто из драп-велюра или ратина (весной в плащах из шикарно переливающегося габардина, у завистливых пижонов называемых «мантелями»), с лицами значительными и несколько стертыми, постоянно загорелыми от регулярных номенклатурных курортов и несколько гипертоническими от ежедневно потребляемого марочного коньяка.

«Красная стрела» (до середины пятидесятых) оставалась темно-синей (традиция дореволюционного «первого класса»); вагоны отсвечивали черно-лазоревым лаком, номера их были вделаны в белые матового стекла стрелки. Ночью, подсвеченные изнутри, они, когда поезд шел, сливались в одну.

Единственный вагон не был синим — последний.

О нем я заново вспомнил спустя лет сорок, впервые открыв «Другие берега» Набокова. Мальчиком он мечтал о подобной игрушке: «…держать в руках так запросто вагон, который почти каждую осень нас уносил за границу, почти равнялось тому, чтобы быть и машинистом, и пассажиром, и цветными огнями, и пролетающей станцией с неподвижными фигурами, и отшлифованными до шелковистости рельсами, и туннелем в горах». Он видел «красноватую шлифовку и тисненую кожу внутренних стенок, вделанные в них зеркала, тюльпанообразные лампочки». Почти таким вагон остался и тогда, в конце 1940-х. Обитый светло-коричневыми рейками — вагонкой, он выглядел надменно старомодным. Под окнами его шла церемонная надпись: «Спальный вагон прямого сообщения». Надпись бессмысленная, поскольку поезд шел только до Москвы, но в этой бессмысленности был свой недоступный и вельможный абсурдизм. В обиходе такой вагон назывался «международный». В него садились люди с лицами, измученными собственной значительностью, и военные с очень тяжелыми погонами и очень большим количеством притихших от почтения и желания угодить адъютантов. Внутри «международного» все лучилось и переливалось еще заманчивее, чем в обычных окнах «Стрелы». Проводник был замкнут, тихо и сдержанно здоровался с постоянными пассажирами. Здесь вообще многие друг друга знали, а если и не знали, то узнавали, как узнают друг друга звери одной стаи, которые боятся всех, более всего себе подобных, и потому стараются сбиваться в кучу, чтобы быть друг у друга на виду…

«Стрела», повинуясь деликатному свистку дежурного по станции, трогалась с места едва заметно и совершенно бесшумно, плыла как будто по специально смазанным рельсам. Незаметно набрав скорость, поезд все быстрее удалялся, истаивая меж разноцветных станционных огней, решетчатых семафоров, почтительно поднятых при его приближении.